Философ Юлиус Эвола как-то прошел мимо меня. Насколько мне удалось понять, им восхищались на постсоветском пространстве за то, что он был против демократии и в то же время за фашистов. Интеллектуал, выступающий за традицию и империю, но надежно скомпрометированный сотрудничеством с фашистским режимом, чтобы его можно было не опасаться. Такая дозволенная фронда, дискредитирующая идеи традиционализма. Замечу в скобках, что представлять Третий Рейх как традиционалистский, а не модернистский проект всегда мне казалась странной идеей, а рисовать его как единственную альтернативу торжеству демократии – это прямой саботаж. Понятно, зачем это делается – для устранения вменяемых критиков демократической идеи из публичного пространства. Если вы не за демократию, то вы за фашиста Эволу – просто, как удар дубиной по лбу.
В таком аспекте, разумеется, никакого интереса Эвола у меня не вызывал, кроме чисто психологического желания закрыть гештальт, который отметил Борхес в рассказе «Богословы» («Подобно всякому владельцу библиотеки, Аврелиан чувствовал вину, что не знает ее всю»). К этому добавилось немного свободного времени на праздники, и из мира возможного материализовалась статья Эволы «Сакральное в римской традиции».
Потраченное время было вознаграждено. Очень скоро стало ясно, что именно эти идеи пересказывает Штирлиц профессору Плейшнеру в библиотеке, когда все побежали в убежище, – о мужественных римлянах, которые ближе нам, немцам, в силу своей мужественности. На несогласие Плейшнера с позицией постоянного ведущего рубрики «Философская диорама» в журнале «Фашистский строй» указывает Штирлиц, и понятно почему это звучит как угроза. Несогласие с Эволой выявляет общность ценностей немца и русского, и позволяет действовать совместно в дальнейшем.
Так что вечер удался. Контур стал четче. А в современном мире идея о женской природе демократии и мужской природе империи вообще играет новыми красками, то есть мыслитель и дальше может использоваться как мальчик для битья. Всё работает.
В таком аспекте, разумеется, никакого интереса Эвола у меня не вызывал, кроме чисто психологического желания закрыть гештальт, который отметил Борхес в рассказе «Богословы» («Подобно всякому владельцу библиотеки, Аврелиан чувствовал вину, что не знает ее всю»). К этому добавилось немного свободного времени на праздники, и из мира возможного материализовалась статья Эволы «Сакральное в римской традиции».
Потраченное время было вознаграждено. Очень скоро стало ясно, что именно эти идеи пересказывает Штирлиц профессору Плейшнеру в библиотеке, когда все побежали в убежище, – о мужественных римлянах, которые ближе нам, немцам, в силу своей мужественности. На несогласие Плейшнера с позицией постоянного ведущего рубрики «Философская диорама» в журнале «Фашистский строй» указывает Штирлиц, и понятно почему это звучит как угроза. Несогласие с Эволой выявляет общность ценностей немца и русского, и позволяет действовать совместно в дальнейшем.
Так что вечер удался. Контур стал четче. А в современном мире идея о женской природе демократии и мужской природе империи вообще играет новыми красками, то есть мыслитель и дальше может использоваться как мальчик для битья. Всё работает.
