Наружа

[ninaofterdingen]

Автор schwalbeman

Этот вопрос задавали мне уже несколько раз, кто с иронией, а кто и с неподдельным возмущением: зачем вникать в восточные штучки-дрючки человеку, неоднократно заявлявшему о своей неколебимой приверженности западной культуре? За каким бушем, к примеру, сдалась мне буддийская философия?

Увы, как раз в данном случае суетливый западный гносис не дает мне средств ответить вопрошающим; помочь может только восточная мудрость, древняя, как мир, и бесконечная, как Ганг (айнганг есть, а аусганга не видно). Слыхали ли вы старую индийскую притчу о слоне и семи мудрецах? Бьюсь об заклад, что слыхали, и не одну. Сейчас я пополню вашу коллекцию.

Вздумали некогда семь мудрецов изучить слона. С этой целью двое из них залезли слону в уши, двое других – в извилистые узкие ноздри, которые у слона тянутся через весь хобот, еще один, пятый, проник в рот, а шестой забрался аж в самую [zensuriert]. Седьмой же мудрец внутрь лезть на пожелал, но принялся ходить вокруг зверюги с блокнотиком и делать зарисовочки да заметочки. Спустя некоторое время он счел свою миссию выполненной и ушел публиковаццо. Что же до шести его коллег, то у них возникли определенные затруднения. Во-первых, оказалось, что видимость внутри слона практически нулевая. Во-вторых, по длинным извилистым кишкам и пазухам оказалось возможным добраться далеко не до каждой точки; большинство же ходов вело непосредственно в [zensuriert]. Далее, внутренняя среда у слона оказалась агрессивной и для полевых наблюдений неприспособленной: ее воздействие плачевнейшим образом искажало замеры и дурно влияло на прецизионное оборудование. Нельзя сказать, что мудрецы не собрали достаточно данных: напротив, они узнали о слоне много такого, чего и присниться не могло их ленивому коллеге. Проблемы возникли лишь со сведением этих данных в единую целостную картину, каковая у каждого из шести исследователей складывалась своя.

В результате седьмой мудрец давно успел опубликоваццо и почил на лаврах, а шестеро его коллег так и остались в глубинах слона. Говорят, что Вишну, известный своим обостренным чувством справедливости, превратил их впоследствии в слоновьих паразитов различной биологической принадлежности, сообразно тем естественным отверстиям, через которые мудрецы проникали в животное. Первые два обратились в чуттья-аглохьи, третий и четвертый сделались трубнаапчьхайями, пятый продолжил существование в качестве хриньнамуртти, а шестому пришлось стать многомерзкой [zensuriert].

Чему же учит нас эта древняя восточная притча, если смысл ее вообще доступен погрязшему в страстях и иллюзиях западному уму?

Мне кажется, что учит она вот чему. У всякого объекта есть внутренность и наружа. Внутренность это сам объект; то, что он в себе содержит. А наружа (вы уж простите меня, мои дамы и господа, за этот неологизм, он придуман не мной, а злокозненными математиками-топологами) это то, чем объект не является. Пусть вас не смущает слово "является": я сейчас говорю не о вещах-в-себе и эпифеноменах, а о чем-то совершенно по ту сторону этого гносеоцентрического дискурса. С этих объективистских позиций слово "является" – синоним слова "есть" (как в привычном нам бытовом языке). Итак, есть объект и не-объект, которые мы мыслим как то, что внутри объекта и то, что снаружи. Если объект совсем-совсем маленький, так что большая доля мира оказывается не-объектом, то единственный способ изучить эту песчинку – взять микроскоп помощнее, сконцентрироваться на объекте, забыть обо всем остальном. Но чем большее место занимает наш объект в "правильной" картине мира, тем больше мы сможем узнать о нем, глядя на то, чем он не является. Наконец, на какой-то стадии своего экстенсивного роста объект становится настолько значимым, что бытие всех прочих не-объектов оказывается не просто чем-то беразличным к бытию объекта, но становится всего лишь реализацией оставшихся логических возможностей. Наш исполин лишает прочие вещи самостоятельного существования, придавая им более низкий онтологический статус остального. И став остальными, прочие вещи становятся до какой-то степени обусловленными нашим объектом. Неверно будет назвать их акциденциями, ибо акциденция есть то, что не может существовать без субстанции. В нашем же случае то, что на первый поверхностный взгляд претендует на роль субстанции, не только не помогает этим вещам существовать, но, напротив, лишает их самостоятельного бытия. Для нас здесь важно то, что обусловленное бытие остальных не-объектов оказывается зависимым от нашего выделенного объекта, и, следовательно, последний оказывается познаваемым через бытие не-себя, ставшее для него не вполне чужим. Заняв все без остатка пространство реализации собственной идеи, наш объект превращает весь остальной мир в отпечаток себя. Пытливому исследователю грех не воспользоваться этим слепком.

Еще одно важное замечание. Расширяясь в смысле протяженности, наш объект вытесняет не-себя из наличного бытия, оставляя не-объектам статус собственных логических альтернатив. Как следствие, бытие не-объектов становится все более и более идеальным, ибо идеальное – это все, что ему остается. Утрачивая свой вес в пространстве страстей и воли, остальное вынуждено основывать свое бытие на собственной логической неизбежности (если таковая, конечно, объективно имеет место). Целые пласты реальности переселяются, таким образом, в мир идей, привнося туда с собой произвольные, не необходимые логически оттенки и обертона, обусловленные прежним наличным бытием. Этот обоз случайного и наносного тянется за необходимым и неизбежным: ритуалы и детали одежды, эстетические и даже этические предпочтения. Ничтожная тряпка, которую во времена расцвета раджей могли выкинуть на помойку, с их упадком сделалась достоянием вечности. Такая миграция в разреженные онтологические слои значительно облегчает задачу исследователя: от изучения наличного остального ему проще перейти к фундаментальным теориям. Такова диалектика колониализма1.

Чу! За тысячи километров отсюда перевернулся в гробу Г. В. Ф. Гегель.

Что есть Запад? Есть ли у нас шанс узнать это? Только не оставаясь внутри Запада. Я определяю западную культуру как культуру, в которой время прямолинейно – но даже это определение потребовало поверхностного знакомства с культурой циклического времени. Мы ничего не узнаем о себе, не ознакомившись с живыми реализациями остальных логических возможностей. К счастью, нам уже удалось сделать эти альтернативы буквально остальными. В этом смысле пулемет "Максим" – лучший исследовательский инструмент, машина, делающая мир понятнее.

Надеюсь, мне удалось объяснить, какую ценность для западного человека может иметь изучение восточного культурного наследия. Полагаю, можно только порадоваться тому, что исламское нашествие и британская колонизация оставили нам шанс приобщиться к тысячелетним индийским традициям, не устроив им обычный западный [zensuriert].

______________________________
1 Я здесь проливаю слёзы не только об Индии. И проигравшаяся в пух Россия, и даже внешне благополучная континентальная Европа вплотную подошли к необходимости обосновывать теоретически свою логическую неизбежность. Полагаю, будет как с доменными именами: имен мало, а желающих много. Пространство перспективных национальных идей не так уж велико, претендентам придется агломерироваться. Отличие от "прежних времен" здесь в том, что идея выбирается не для того, чтобы делать, а для того, чтобы просто быть.