Автор
smirnoff-vУже несколько раз мне давали совет прочитать книги Александра Розова серии «Меганезия». Это утопия, описание идеального общественного устройства, которое организовано на островах Океании в недалеком будущем. Что самое любопытное, предлагали мне почитать эти произведения люди вовсе не либеральные, а вполне себе патриотические и даже левые. Очень уж понравился им описанный мир. Впрочем, и в комментариях во Флибусте те же любовные признания. Например, последнее по дате «Блеск! Читать!!! Либерастам - вешаться
».
И я, наконец, сподобился, прочитал пока первый, концептуальный короткий мини-роман «Депортация», где излагаются идеологические принципы утопического общества. Прочитал, и был, мягко скажем удивлен. То ли я чего-то не понял, то ли чего-то недопонимают читатели, но либерастам вовсе не нужно вешаться, ибо эта утопия – апология либертианства чистейшей воды. Хайек и Фридман в литературном оформлении. И это отвратительный, а не прекрасный мир. Но давайте разберемся по порядку, тем более тут поставлены вопросы, о которых я давно хотел написать.
читать дальше
Базовый принцип общественного устройства в утопии известен давно, каждый имеет право делать все, что не дискриминирует других, но проводится этот принцип весьма решительно. Дискриминация других может быть объективной, и нет. Объективная, – это когда реально вы ограничиваете права другого человека, например, бьете его по носу или запираете его в подвале на хлебе и воде, а не объективная, это когда ущемленному кажется, что его ущемляют. В романе приводится пример с мусульманским папой, который потребовал, что бы его ребенка не ущемляли изображениями свинок на ручках или там, тетрадках. Суд Меганезии посчитал, что никакой объективной дискриминации не было, ибо нелюбовь к свинкам – частное дело конкретного мусульманина, и он не имеет права навязывать свою нелюбовь другим. (В романе достаточно толково все это описано, так что стоит почитать). Более того, когда исламская община предъявила свои требования, ее в свою очередь обвинили в попытке ограничить свободу граждан, а это одно из самых серьезных преступлений, караемых казнью или депортацией. Тут уже речь идет о другом принципе, суть которого в том, что никакие общности не признаются в том смысле, что они не имею прав и статуса. Права и статус имеют только индивиды. Нельзя дискриминировать мусульман вообще, а можно дискриминировать или не дискриминировать конкретного Абдуллу.
И есть третий принцип общественного устройства. Суть его в том, что никакого государства не существует и оно запрещено конституцией (Великой хартией). Правительство формируется частично по некому социальному конкурсу, а частично по жребию. Никаких профессиональных политиков нет. Как именно происходит этот конкурс, я не очень понял. Наверное, более подробно дело расписывается в других романах, но скорее всего с правительством, как и с другими службами, отношения складываются на меркантилистской основе. Так же, как например, с полицией, которую нанимают, т.е. формулируют набор требований и проводят тендер. Та охранительная компания, которая выигрывает тендер (за меньшую сумму готова удовлетворять представленные требования) и становится полицией на определенный строк. Налогов там тоже нет. Есть взносы на оплату служб. Понятное дело, они не зависят от состояния гражданина. Богат ты или беден, взнос один и тот же, но отличается по объему принадлежащих тебе объектов. Если одна квартирка – платишь немного, а если и заводские корпуса – тогда куда больше. Впрочем, если ты миллиардер, но биржевой спекулянт и живешь в обычном доме, то платишь, как будто никаких миллиардов у тебя нет. Впрочем, в первом, коротком мини-романе вся эта конкретика общественных механизмов и экономической системы описана в крайне общем виде, поэтому говорить о ней у меня пока нет оснований, кроме того, что она вся построена на чистом меркантилизме, и я вернусь к базовым принципам.
Автору очень удобно писать о мусульманах, которые требуя уважения к своим религиозным взглядам, ограничивают свободу других (ибо таки да, они достали), но вот читатели, которые радостно внимают описаниям показательной порки фундаменталистов, ведут себя, как те деревенские парни из анекдота, которые «а нас за что?». Нет чтобы автор взялся описывать не абстрактную Океанию, а конкретную Россию. Например, в романе выступил бы отец ребенка, который посчитал, что апологетическое описание подвигов генерала Власова в школьном учебнике недопустимо, что памятники Власову и Краснову недопустимы, что оскорбления в адрес Зои Космодемьянской или Александра Матросова должны быть пресечены. И суд «Руссонезии» как и в романе решил бы, что никакого объективного оскорбления нет. А если бы не дай Бог появилась бы группа граждан, солидарных с описанным папашей, то их бы и вовсе расстреляли или в лучшем случае депортировали, как покусившихся на чужие свободы воспевать Власова и срать на Зою Космодемьянскую. Вот в этом случае читатель бы наверняка более полно оценил авторскую общественную модель.
читать дальше
Впрочем, все это не более чем следствие типично индивидуалистической антропологии автора. На самом деле общественное кредо в утопии таково: человек абсолютно свободен в рамках своего приватного мирка, но попытка выйти за пределы этого мирка – преступление. Но ведь концентрация на приватной сфере, понимание свободы, как свободы формировать неприкосновенную приватную сферу, это краеугольный камень западной цивилизации. Правда реальный Запад, в отличие от Розова сталкивается с реальными проблемами в утверждении своего понимания свободы. Дело в том, что человек – существо общественное. Невозможно для человека полагать, что некий «я» просто Вася (или Пьер, или Фриц). Самоидентификация с необходимостью гораздо шире этого «Вася». Одновременно он, например, русский, житель города N, мужчина, православного вероисповедания, лево-патриотических убеждений и т.д. Что-то из этого более важно, что-то менее, от чего-то Вася может легко отказаться, например, переехать в другой город и отождествлять себя с жителями этого другого города. Но как бы то ни было, здесь и возникает проблема с приватной свободой. Если Вася не только Вася, но и русский, то быть русским это не менее его личный, интимно-переживаемый мир, не меньшая часть его я, чем тот факт что он Вася, с такими-то руками и ногами, с такой-то судьбой. Если для него быть русским – значимый идентификационный фактор, то национальное оскорбление, оскорбление русских, он переживает не менее остро, чем оскорбление в сторону себя как Васи. И это не просто его шиз в голове, а именно так полагает Розов, разделяя объективную и не объективную дискриминацию. Это его «Я» в полной мере. Нет, и не может быть границы приватности, ограничивающей человеческое «Я» телом или какими-то строго индивидуальными событиями, через различные идентичности и проявляется имманентная связь Васи с обществом, проявляется социальная, а не атомарная природа Васи. Все русские уже есть в некотором смысле «тело» самого Васи. В специфическом, конечно смысле, с точки зрения в данном случае «русскости» русских людей. Ну,… например, если другого русского колотят по пьяни, Васе это по барабану, но если этого другого колотят за что то, связанное с тем, что тот другой – русский, это значит, колотят самого Васю. Вот так непосредственно, именно самого Васю. Ровно так же и с другими идентичностями. Я, конечно, в своих примерах упрощаю и даже несколько опошляю, но пытаюсь, что бы было понятно.
Когда либеральная теория приватной свободы формировалась, а именно в XVIII – XIX вв., большая часть важнейших идентичностей находились в латентном состоянии, т.е. воспринимались само собой разумеющимися. Идентичности актуализируются как правило тогда, когда им что-то угрожает, противостоит. Например, я, описывая Васю, не написал, что он белый. Пока к нам в Россию не приехали на ПМЖ миллионы чернокожих – это латентная идентичность, однако она не менее сильна, чем актуальная.
В XVIII – XIX вв., например, для француза, такие идентичности как быть французом с точки зрения поведения и культуры, гендерная идентичность и т.д. были латентными, т.е. представлялись вещами сами собой разумеющимися, ибо никто не покушался на них. Никто не заявлял, что, будучи гражданином Франции можно легально наплевать на французскую культуру и паттерны поведения, что, будучи мужчиной можно легально наплевать на гендерные нормы поведения. Конечно, были нарушители, были те, кто и тогда исполнял исламские обряды и ходил в невообразимых шмотках, были и гомосексуалисты. Однако и те и другие в определенном смысле находились вне общества. Педерастию определяли как порок, педерасты, пускай даже формально, но скрывали свои наклонности, а те, кто ходил в бурнусах или там паранджах, воспринимались как клоуны, сбежавшие из цирка (такими, как правило, и были).
Я это пишу к тому, что бы стал понятен генезис либерального толкования свободы. Тогда, когда приличная часть базовых идентичностей находилась в латентном состоянии, возникла иллюзия, что можно выделить сферу приватности, в которой человек должен получить абсолютную свободу. Но эта иллюзия рухнула, когда базовые идентичности стали ставиться под сомнение а, следовательно, актуализировались. Тут же выяснилось, что никакой узенькой сферы приватности нет. Для начала Запад попытался ответить на эту проблему нацизмом и фашизмом, а теперь пользует эрзац в виде политкорректности и толерантности. Других решений у Запада нет, да их и не может быть в принятой Западом системе убеждений.
Политкорректность и толерантность, это не более чем уступка реальности со стороны либеральной идеологии. Либерализм как бы говорит, что если вы такие сволочи, что не можете удовлетвориться приватным миром (не понимая, что такой мирок – фикция), если вас еще волнуют такие вещи, как национальность, религиозные и политические убеждения, то уж лучше вообще не раскрывайте рот и отводите глаза. А Розов в своей утопии такой уступки не делает, ну на то она и утопия, что там нет реальности и ей не нужно уступать.
Впрочем, в реальности либерализм делает вещи гораздо худшие, а именно пытается атаковать основания базовых идентичностей. Ровно как ребенок, который исчерчивает каракулями домик, который не получилось нарисовать. Он подвергает сомнению, критике и, в конечном счете, террору национальную, религиозную, политическую и др. идентичности, не понимая, что человек не может существовать без них, что человек атом, человек приватный (Homo privatus) есть фикция. Он добиваются лишь того, что делает человека несчастным и направляет его к новым самоидентификацим, которые этот несчастный человек как неофит переживает куда острее. Человек не может существовать кастрированным, он страдает от этого и бросается куда угодно, лишь бы возвратить себе полноту своего я. Так рекрутируют членов всяческие сектанты, фундаменталисты, сообщества нетрадиционных сексуальных ориентаций, впрочем, как и всевозможные молодежные субкультуры. Не удивительно, что голубые столь яростно требуют своих гей-парадов. Их сравнительно новая идентичность ярко горит, она просто требует самоутверждения. Неофиты фундаменталисты готовы становится живыми бомбами и видимо, по их собственному мнению, это не такая уж и высокая плата за собственную духовную полноту. И так разваливают русский народ, терроризируя эту русскую идентичность и предлагая взамен новые, сибирские, поморские или там казацкие идентичности. Стоило бы еще поговорить «кому выгодно», и не стольку Россию громить, но ломать единые системы ценностей и традиционные идентичности во всем мире. Всего лишь замечу, что наличие твердой и однозначной ценностной системы есть оковы на руках элит. Через них, в том числе народы контролируют свои элиты, и в мире, где таких ценностных систем нет, где эти системы называются тоталитаризмом, элиты бесконтрольны в принципе, они хоть младенцев на завтрак могут жрать. А ведь в принципе плюрализма ценностных систем (который на деле оборачивается еще и репрессией твердой ценностной системы модерна) и состоит современный западный проект. Свобода выбирать себе ценностную базу, свобода определять свою идентичность оборачивается совершенной неспособностью как то контролировать элиты, оборачивается тем, что народные массы становятся безгласным объектом элитных экспериментов.
В общем, пока хватит, но я еще продолжу.