Малая колесница ужаса

[ninaofterdingen]

Автор schwalbeman, 2006

Судьба милостиво позволила мне не обратить внимания на одни и «ниасилить» другие недавние опусы знатного постсоветского буддиста В. Пелевина. Однако, всякая светлая полоса в жизни имеет свойство кончаться, и мне подвернулся «Шлем ужаса», ранее нечитанная пиеса автора про Тесея, Минотавра, и все прочее.

Пелевин — апологет-проповедник; литературные приемы его позднейших творений стало гораздо легче анализировать благодаря тому, что, начиная с некоторого момента, весь творческий потенциал писателя стал состоять из одних приемов. Собственно литературность куда-то делась. Любимый прием — усадить в кружок десяток героев (среди которых один обязательный примитивненький христианин и один такой же обязательный умник, допирающий до буддистских истин своим умом и погибающий лишь от недостатка духовного опыта) и привести их к выводам о пустотности бытия — не слишком отличается от манеры Агаты Кристи заставлять честную компанию разгадывать преступление, будучи запертой в занесенной снегом гостинице. Как Пелевин, так и Кристи, пройдя свой увенчанный лаврами зенит, обрели славу мастеров интеллектуальной игры, перестав при этом иметь отношение к тому, что называется Литература. Впрочем, вряд ли нашего автора волнуют подобные мелочи.

Поэтому объектом моего анализа становится не Пелевин-писатель, а Пелевин-проповедник. Сильные стороны последнего очевидны. Прежде всего, нарочитая ультрасовременность. Чтобы понимать Пелевина, нужно разбираться в компьютерах и сетях, знать толк психоделических снадобьях и быть своим в криминальных тусовках. Недавно к этой триаде добавилась современная французская философия. Таким образом, портрет типичного читателя буддистских апологий Переходного периода вырисовывается с трудом. Таких монстров наверняка можно пересчитать по пальцам; а между тем, Пелевин раскупается огромными тиражами.

Пелевин развлекателен, и в этом его второе преимущество. Он бежит занудства, и никогда не забывает чередовать свои тяжеловатые месседжи читателю с забавными каламбурами и прибаутками. Своим старанием свить из разрозненных афоризмов достаточно длинный текст, он напоминает писателя-сатирика, работающего на юмористические телевизионные передачи (тоже ремесленника, не имеющего отношения к Литературе с большой буквы). Когда-то Пелевин был мастером короткого рассказа с неожиданным концом. Ныне он предпочитает, чтобы каждый абзац был неожиданностью.

"Креатифф" о Тесее демонстрирует все эти качества в полной мере, и одновременно, показывает главную слабую сторону проповеди Пелевина.

С чего началась карьера будды Гаутамы? С одной, как бы выразилась Е. Хаецкая, сентиментальной прогулки молодого принца по городу. Там он увидел старика, прокаженного и похоронную процессию. Эта история рассказывается каждому буддисту в самом начале его обращения, чтобы он начал вместе с Гаутамой его путь, даже если не сможет закончить его так же, как Гаутама; ее пропедевтическая сила — в близости к слушателю. Каждый более или менее взрослый человек знает, что такое смерть и тяжелые болезни; его должно «зацепить».

Пелевин же, в отличие от писателей классических буддистских школ, практически всегда ставит своих персонажей в какую-нибудь экзотическую ситуацию, в которой они не могут отличить иллюзию от реальности. Они тычутся, как слепые щенки, в явь, и оказываются во сне; засыпают — и обнаруживают, что в их жизни ничего не изменилось. Дальше, как по накатанной: герой, оказавшись в ситуации зыбкости всего внешнего и внутреннего, падает в три питаки, как перезрелая груша. Его примеру предлагается последовать и читатель, чья жизненная ситуация, надо полагать, совершенно иная: он испытывает страдания и может быть легко соблазнен Четырьмя Благородными Истинами, но легко отличает наркотический глюк от просто Glück'а. Попытка убедить читателя в том, что его бытие — такой же пузырь на воде, как и наваждения «Чапаева и пустоты» не стоит выеденного яйца. Виктору Олеговичу должно быть известно, что помимо внутреннего прокурора и внутреннего адвоката, во многих живет еще и внутренний Станиславский, чья функция состоит в том, чтобы сидеть в первом ряду и кричать свое знаменитое сами знаете что.

Само слово "бодрствование" ненавистен Пелевину, поэтому к его героям оно имеет самое отдаленное отношение. Видеть мир несущимся к разрушенному мосту поездом, не замечать превращения в насекомое и обратно, страдать от посмертных видений, мучиться лунатизмом, принимать LSD, быть запертым в номере неведомого отеля с терминалом чат-сервера, вмурованным в стол — если все это необходимо для обращения в буддизм, то не удивительно, что ислам и индуизм так сильно его потеснили; скорее странно, что он вообще возник.

Раньше я думал, что есть все же два романа, в которых автор прибегает к классической аргументации. Это «Поколение П» и «Числа» (из сборника «ДПП (нн)»). В противном случае трудно объяснить изобилие чернухи, щедрой рукой разлитой по их страницам.

Сейчас я попытаюсь показать, что и эти два произведения тоже отнюдь не вдохновлены бенаресской проповедью, и принадлежат к той же категории, что и «Чапаев и пустота» или «Шлем ужаса».

Проекцией понятия бодрствования в социальном плане является понятие ответственности. Бодрствующий ответственно относится к реальности и ожидает от нее адекватной, ответственной же реакции. Будучи обманутыми, эти ожидания создают ситуацию сновидения. На случай дискомфорта, вызванного прекращением бодрствования, в разговорной речи существуют такие штампы, как «это какой-то кошмар». Однако, помимо кошмаров, возможны и приятные сны с ярко выраженной эротической окраской. Широко распространенная точка зрения, согласно которой бизнес должен быть социально ответственным, можно перевести следующим образом: фантастическая приватизация девяностых не имеет никакого отношения к бодрствованию. Это сон, от которого пора пробудиться. Кремль, таким образом, берет на себя роль всероссийского будильника. Но и сам он, убаюканный шелестом нефтедолларов, никак не может проснуться, во всяком случае, так утверждают некоторые экономисты. Бодрствование есть свойство не субъекта, а реальности, в которой он находится, и его способность или неспособность проснуться зависит от его способности изменять эту реальность. Далеко не все умеют щипать себя во сне.

Традиционному буддистскому проповеднику, чтобы начать проповедь, требуется слушатель, знающий о том, что такое духовное и физическое страдание. Обозленно-обостренное восприятие Пелевиным социальной реальности постсоветской России создает впечатление, что автору недостаточно одного больного и одной похоронной процессии. Страдания для него, как топливо для машины; в своих возвышенных апологетичесих целях он хотел бы видеть больным и умирающим весь мир. Как говорили революционеры, чем хуже, тем лучше. Впечатление это, тем не менее, ложное. Правда заключается в том, что Пелевин может работать лишь в ситуации отсутствия бодрствования. Именно поэтому ему понадобился социальный кошмар девяностых. Гений писателя уловил главнейшую особенность постперестроечного мира: его ирреальность. Безумие девяностых вполне справляется с задачами, обычно возлагаемыми Виктором Олеговичем на наркотические видения. Пелевина можно использовать в качестве лакмусовой бумажки, индикатора социального здоровья общества. Какой бы нищей не была наша страна, я уверен: если нам посчастливится обнаружить, что главный буддистский апологет перестал интересоваться социальными язвами и окончательно переключил свое внимание на поведение прикованных к компьютерным терминалам молодых людей — можно будет вздохнуть с облегчением: кошмар доподлинно остался позади, а вместе в с ним и опасность угодить прямиком в вязкую, воняющую могилой, нирвану.

@темы: буддизм, Пелевин