Автор schwalbeman, 2009
Это некоторый скетч, набросок историософской концепции, которую я не исповедую, но которую время от времени обдумываю. В журнал помещаю, «штоб було». Для меня это довольно важный текст, а написать его хорошо я не умею. Если будете ругать, то прошу выбирать выражения.
К тому же, проблема в том, что думаю я эту думу на языке, от которого вас, мои дамы и господа, вернее всего стошнит. Если попытаться переформулировать на менее отвратительный для нормального человека жаргон, то будет что-то вот какое.
читать дальше
Новое Время вкупе с капитализмом, секулярностью, свободами, НТР и всем прочим есть реакция Запада на тысячелетнее Средневековье, замучившее цивилизацию своей набожностью, ориентированностью на небесное, пренебрежением земным (включая человеческую жизнь), общим невротическим складом. Эта экзальтированность имеет свою историю, и история эта может и должна быть рассказана. Сначала, сразу после распада Западной Империи, увлечение небесным в противовес земному было радостным, искренним и всеобщим. Запад был святым и страшным в своей праведной ярости. При этом он был хаотичным и неустроенным, но это было неважно (присмотритесь к тому, с какой легкостью воспринимали германские императоры отсутствие «нормальной», «оборудованной» столицы). Проходили века, земное налаживалось, небесное тускнело. Постепенно эмоциональный накал спадал, приземленные речи становились все громче, при этом воспоминания о первой любви не давали так просто переключиться с небесного на земное. Европа все больше тяготилась своей фанатичной святостью. Но признать свой растущий прагматизм, забыть об обетованном Царствии она просто так не могла: это попахивало предательством. Вся вторая половина Средневековья проходит в этих терзаниях шизофренически раздвоенного сознания. Обе тенденции — и секулярная, и клерикальная — усиливаются необычайно. Финансовая экономика уже познает первые девальвации, банковский сектор требует оперативного простора, корабли везут золото и пряности — и при этом расцветает Инквизиция, разгораются все ярче костры, это Европа всеми силами старается доказать себе, что ей нипочем никакая боль, никакие земные страдания — ради верности своей вере. И таким образом стяжается вера — но не любовь; последняя невосполнимо убывает. В попытках вернуться к силе и чистоте первой любви переходятся все мыслимые границы безумия. Но прошлого не вернуть: не только небесное, но и земное в равной мере вырастают в сознании людей, одновременно отдаляясь друг от друга. Невозможность служить двум господам слишком очевидна. В конце концов, мучения, вызванные этой раздвоенностью, становятся совершенно непереносимыми. Запад делает выбор в пользу земного. Для того, чтобы отпилить, ампутировать небесное, ему требуется так называемый долгий шестнадцатый век. Наконец операция завершена и сразу же становится ясно, что мучения отнюдь не закончились. Теперь все усилия Запада прилагаются к обезболиванию. Монахиня, сбежавшая в бордель из монастыря, изо всех сил пытается забыть свою прежнюю жизнь.
Прогресс Запада, затянувшийся на пять с лишним веков, обязан своим существованием долговременной памяти о Средних Веках. Память эта содержится в грандиозных по масштабу и живучести структурах коллективного бессознательного и постепенно перемалывается компенсаторными механизмами, описанными в психоаналитической литературе. Задача Модерна — переболеть свое предательство, забыть о первородстве, обмененном на чечевичную похлебку. Никакого собственного потенциала у социально-экономического прогресса нет; перед ним стоит конкретная внешняя задача, по выполнению которой он и прекратится. Сейчас мы можем с уверенностью сказать, что цель уже не за горами — и по мере того, как окончательно выветривается из людей память о тех, средневековых эмоциях, мы видим, как начинают сбавлять обороты психологические механизмы, делавшие возможным прогресс и современность. Инерция все еще движет нас вперед, но ворчливые старики давно брюзжат, что и наука нынче не та наука, и свободы нынче не те свободы, и даже капитализм нынче не тот капитализм. Исцеление не за горами.
Предложенная картина по жанру своему относится к историософии, таким образом она не нуждается в доказательствах и не боится опровержений. Это такая забавная салонная игра; побеждает в ней тот, кто заставляет глаза собеседника шире раскрыться в изумлении и ужасе перед нарисованным несколькими мазками эпическим полотном (арбитр замеряет линеечкой). У меня сколько миллиметров получилось? Не измерили? Эх, вы…
Доказательств, повторяю, не будет, но соображения интеллектуальной честности заставляют меня перечислить те вводные данные, которыми я руководствовался, сводя феномен Современности к коллективному невротическому поведению.
Это, во-первых, относительная локальность прогресса. «Своим ходом» он шел только на территории, исторически занимаемой средневековым католицизмом, причем паровозом этого процесса были народы, перешедшие в протестантизм (психология явления ярче всего описана М. Вебером, но он далеко не одинок). Остальные нации, влившиеся в Модерн, сделали это не в последнюю очередь из опасения оказаться за бортом истории: преимущества мануфактур стали очевидны слишком рано и слишком явно. Тем не менее, разница между народами, имевшими для прогресса какие-то загадочные социокультурные предпосылки, и всеми остальными не стерлась еще до сих пор.
Во-вторых, мне всегда казалось странным, что всевозможные фанатические религиозные эксцессы по мере прагматизации Запада ничуть не становились более редкими, напротив, изнанка религиозности проявляла себя все ярче и отвратительнее. Несмотря на широко распространенное заблуждение, охотой на ведьм занимались, главным образом, не католики, а протестанты (хотя Malleus maleficarum действительно был написан веселыми доминиканцами), таким образом апофеоз экзальтированности относится к временам, когда традиционный уклад был уже значительно потеснен. Экономические и политические объяснения к этой вакханалии решительно не пристают; я не верю в данном случае в возможность каких-то механизмов, кроме психологических. В буйстве религиозного садизма видится зашифрованный спор Запада с самим собой. Чем больше в этом диалоге инфернального, тем больше и герменевтики, тем сложнее зашифрованы его паттерны (это блестяще обосновал П. Рикёр в книге «Символика зла») .
Наконец, в-третьих, следует обратить внимание на нервозность, с которой Запад относится к своему Средневековью. Демонизация этого исторического периода началась сразу же после того, как он завершился (и сам термин, намекающий на некоторую дыру в истории, появился в XV в.). Пытаясь как можно дальше оттолкнуться от собственного вчерашнего дня, деятели Нового Времени достигли впечатляющих успехов в области копирования античности, даже в ущерб развитию наук и искусств, застывших (по крайней мере, отчасти) на уровне греков и римлян (нет, об этом пишет не только Шпенглер). Человек эпохи Возрождения всегда старался иметь перед глазами какой-нибудь зримый артефакт, перемещающий его в эпоху "до небесного". Желание, делающееся понятным с точки зрения изложенной выше концепции; особо важно заметить, что с точки зрения мыслителей Ренессанса никакой преемственности между Римом и средневековой Европой нет (это заблуждение до сих пор вдохновляет авторов школьных учебников на написание ахинеи). На самом деле, бегство Запада к дохристианским корням пришло, напомню, на смену мироощущению Средневековья, так и не сообразившего, что Империи больше нет и нужда коверкать латынь давно отпала. Игра в классику закончилась довольно скоро, а вот демонизация средневековой культуры пошла на спад сравнительно недавно, Ле Гофф и компания уже в наши дни борются с однобокостью отражения великой эпохи в популярных исторических книжках... точно отпустило что-то, державшее за горло. Конфликт эпох был таким острым, что Новому времени потребовалось несколько столетий, чтобы научиться распознавать в медиевистской культуре что-то позитивное. Это расторжение брака с недавним прошлым тоже должно найти себе объяснение на психологическом уровне, к примеру, подобное изложенному выше.
Остается еще упомянуть важнейший вопрос: каким будет мир после того, как психотерапевтическая миссия Модерна будет исполнена? Не исключено, что его завоевания отчасти будут сохранены. Особенно это касается достижений точных наук и технологий. Социальные структуры, видимо, будут за ненадобностью разрушены в течение несколько поколений. Подробности сокрыты густым туманом. Можно лишь ожидать, что изжив современностью средневековье, человечество очистится от обеих парадигм, и станет готовым к чему-то совершенно новому.
Это некоторый скетч, набросок историософской концепции, которую я не исповедую, но которую время от времени обдумываю. В журнал помещаю, «штоб було». Для меня это довольно важный текст, а написать его хорошо я не умею. Если будете ругать, то прошу выбирать выражения.
К тому же, проблема в том, что думаю я эту думу на языке, от которого вас, мои дамы и господа, вернее всего стошнит. Если попытаться переформулировать на менее отвратительный для нормального человека жаргон, то будет что-то вот какое.
читать дальше
Новое Время вкупе с капитализмом, секулярностью, свободами, НТР и всем прочим есть реакция Запада на тысячелетнее Средневековье, замучившее цивилизацию своей набожностью, ориентированностью на небесное, пренебрежением земным (включая человеческую жизнь), общим невротическим складом. Эта экзальтированность имеет свою историю, и история эта может и должна быть рассказана. Сначала, сразу после распада Западной Империи, увлечение небесным в противовес земному было радостным, искренним и всеобщим. Запад был святым и страшным в своей праведной ярости. При этом он был хаотичным и неустроенным, но это было неважно (присмотритесь к тому, с какой легкостью воспринимали германские императоры отсутствие «нормальной», «оборудованной» столицы). Проходили века, земное налаживалось, небесное тускнело. Постепенно эмоциональный накал спадал, приземленные речи становились все громче, при этом воспоминания о первой любви не давали так просто переключиться с небесного на земное. Европа все больше тяготилась своей фанатичной святостью. Но признать свой растущий прагматизм, забыть об обетованном Царствии она просто так не могла: это попахивало предательством. Вся вторая половина Средневековья проходит в этих терзаниях шизофренически раздвоенного сознания. Обе тенденции — и секулярная, и клерикальная — усиливаются необычайно. Финансовая экономика уже познает первые девальвации, банковский сектор требует оперативного простора, корабли везут золото и пряности — и при этом расцветает Инквизиция, разгораются все ярче костры, это Европа всеми силами старается доказать себе, что ей нипочем никакая боль, никакие земные страдания — ради верности своей вере. И таким образом стяжается вера — но не любовь; последняя невосполнимо убывает. В попытках вернуться к силе и чистоте первой любви переходятся все мыслимые границы безумия. Но прошлого не вернуть: не только небесное, но и земное в равной мере вырастают в сознании людей, одновременно отдаляясь друг от друга. Невозможность служить двум господам слишком очевидна. В конце концов, мучения, вызванные этой раздвоенностью, становятся совершенно непереносимыми. Запад делает выбор в пользу земного. Для того, чтобы отпилить, ампутировать небесное, ему требуется так называемый долгий шестнадцатый век. Наконец операция завершена и сразу же становится ясно, что мучения отнюдь не закончились. Теперь все усилия Запада прилагаются к обезболиванию. Монахиня, сбежавшая в бордель из монастыря, изо всех сил пытается забыть свою прежнюю жизнь.
Прогресс Запада, затянувшийся на пять с лишним веков, обязан своим существованием долговременной памяти о Средних Веках. Память эта содержится в грандиозных по масштабу и живучести структурах коллективного бессознательного и постепенно перемалывается компенсаторными механизмами, описанными в психоаналитической литературе. Задача Модерна — переболеть свое предательство, забыть о первородстве, обмененном на чечевичную похлебку. Никакого собственного потенциала у социально-экономического прогресса нет; перед ним стоит конкретная внешняя задача, по выполнению которой он и прекратится. Сейчас мы можем с уверенностью сказать, что цель уже не за горами — и по мере того, как окончательно выветривается из людей память о тех, средневековых эмоциях, мы видим, как начинают сбавлять обороты психологические механизмы, делавшие возможным прогресс и современность. Инерция все еще движет нас вперед, но ворчливые старики давно брюзжат, что и наука нынче не та наука, и свободы нынче не те свободы, и даже капитализм нынче не тот капитализм. Исцеление не за горами.
Предложенная картина по жанру своему относится к историософии, таким образом она не нуждается в доказательствах и не боится опровержений. Это такая забавная салонная игра; побеждает в ней тот, кто заставляет глаза собеседника шире раскрыться в изумлении и ужасе перед нарисованным несколькими мазками эпическим полотном (арбитр замеряет линеечкой). У меня сколько миллиметров получилось? Не измерили? Эх, вы…
Доказательств, повторяю, не будет, но соображения интеллектуальной честности заставляют меня перечислить те вводные данные, которыми я руководствовался, сводя феномен Современности к коллективному невротическому поведению.
Это, во-первых, относительная локальность прогресса. «Своим ходом» он шел только на территории, исторически занимаемой средневековым католицизмом, причем паровозом этого процесса были народы, перешедшие в протестантизм (психология явления ярче всего описана М. Вебером, но он далеко не одинок). Остальные нации, влившиеся в Модерн, сделали это не в последнюю очередь из опасения оказаться за бортом истории: преимущества мануфактур стали очевидны слишком рано и слишком явно. Тем не менее, разница между народами, имевшими для прогресса какие-то загадочные социокультурные предпосылки, и всеми остальными не стерлась еще до сих пор.
Во-вторых, мне всегда казалось странным, что всевозможные фанатические религиозные эксцессы по мере прагматизации Запада ничуть не становились более редкими, напротив, изнанка религиозности проявляла себя все ярче и отвратительнее. Несмотря на широко распространенное заблуждение, охотой на ведьм занимались, главным образом, не католики, а протестанты (хотя Malleus maleficarum действительно был написан веселыми доминиканцами), таким образом апофеоз экзальтированности относится к временам, когда традиционный уклад был уже значительно потеснен. Экономические и политические объяснения к этой вакханалии решительно не пристают; я не верю в данном случае в возможность каких-то механизмов, кроме психологических. В буйстве религиозного садизма видится зашифрованный спор Запада с самим собой. Чем больше в этом диалоге инфернального, тем больше и герменевтики, тем сложнее зашифрованы его паттерны (это блестяще обосновал П. Рикёр в книге «Символика зла») .
Наконец, в-третьих, следует обратить внимание на нервозность, с которой Запад относится к своему Средневековью. Демонизация этого исторического периода началась сразу же после того, как он завершился (и сам термин, намекающий на некоторую дыру в истории, появился в XV в.). Пытаясь как можно дальше оттолкнуться от собственного вчерашнего дня, деятели Нового Времени достигли впечатляющих успехов в области копирования античности, даже в ущерб развитию наук и искусств, застывших (по крайней мере, отчасти) на уровне греков и римлян (нет, об этом пишет не только Шпенглер). Человек эпохи Возрождения всегда старался иметь перед глазами какой-нибудь зримый артефакт, перемещающий его в эпоху "до небесного". Желание, делающееся понятным с точки зрения изложенной выше концепции; особо важно заметить, что с точки зрения мыслителей Ренессанса никакой преемственности между Римом и средневековой Европой нет (это заблуждение до сих пор вдохновляет авторов школьных учебников на написание ахинеи). На самом деле, бегство Запада к дохристианским корням пришло, напомню, на смену мироощущению Средневековья, так и не сообразившего, что Империи больше нет и нужда коверкать латынь давно отпала. Игра в классику закончилась довольно скоро, а вот демонизация средневековой культуры пошла на спад сравнительно недавно, Ле Гофф и компания уже в наши дни борются с однобокостью отражения великой эпохи в популярных исторических книжках... точно отпустило что-то, державшее за горло. Конфликт эпох был таким острым, что Новому времени потребовалось несколько столетий, чтобы научиться распознавать в медиевистской культуре что-то позитивное. Это расторжение брака с недавним прошлым тоже должно найти себе объяснение на психологическом уровне, к примеру, подобное изложенному выше.
Остается еще упомянуть важнейший вопрос: каким будет мир после того, как психотерапевтическая миссия Модерна будет исполнена? Не исключено, что его завоевания отчасти будут сохранены. Особенно это касается достижений точных наук и технологий. Социальные структуры, видимо, будут за ненадобностью разрушены в течение несколько поколений. Подробности сокрыты густым туманом. Можно лишь ожидать, что изжив современностью средневековье, человечество очистится от обеих парадигм, и станет готовым к чему-то совершенно новому.
@темы: Европа, Возрождение, модерн