Автор
schwalbemanВ этой заметке нет ни капли реализма: я буду излагать притчу, а она лучше правды (по данным независимых экспертов, в некоторых случаях на 75 – 80%). Вы узнаете, почему немцы рано ложатся спать, чем объясняются хулиганства ракаев, определяет ли посмертное бытие посмертное сознание, по какой причине вино несхоже по вкусу с водой, а также ответы на другие важные вопросы.
* * *
Напоследок ко всем обращаюсь я вновь.
Время спать, господа, бьет двенадцать часов.
Погасите огонь, берегите дрова.
Чорт на Фауста скоро предъявит права.
Г. Гейзельбрехт, «Доктор Фауст»
Простое влечет за собой сложное и сильное влечет за собой сладкое. Уже писали о том, что традиционная скученность Западной Европы на небольшом клочке тучной и плодородной земли, отсутствие выхода к свободным, незанятым территориям послужила причиной ее разительного расхождения в менталитете с русскими, у которых издавна было в изобилии менее пригодных для сельского хозяйства, зато исключительно обширных владений. Есть у этого наблюдения один важный частный случай, а именно судьба деревянного зодчества. Деревянный дом дешев и удобен, но недолговечен. В условиях дешевизны и изобилия древесины отказаться от искушения жить в бревенчатом тереме непросто, особенно в условиях сурового климата. Хорошо сложенный сруб обеспечивает естественную вентиляцию помещения, правда для этого нужно жить в нем круглый год, а не наведываться наездами. Характерная для деревянных дач затхлость появляется лишь в домах, построенных на своих шести сотках сотрудниками советских НИИ да инженерами секретных КБ, который зимой, вместо того, чтобы топить печку, разлагают молекулы на атомы да проектирует атомные подводные лодки. Конечно, нынешние модные стройматериалы позволяют и каменный (точнее, шлакоблочный) дом сделать теплым и уютным, но еще сто лет назад таких материалов не было и в помине. Описание средневекового быта изобилует упоминаниями холодных стен, крадущих тепло коптящего слабосильного камина, и сквозняков, пронизывающих мрачные холлы. Как минимум половиной своей патетики эти картины обязаны традициям, регламентирующим описание темных веков, но вторая половина объясняется особенностями архитектуры. Короче говоря, бревенчатое жилище даст каменному сто очков вперед. В силу вышеизложенного, Русь, а затем и Россия надолго осталась страной преимущественно деревянного зодчества, что и дало архитектору Стасову повод назвать русских народом плотников, а не каменщиков. Исключение из этого правила до середины XVII в. (и даже позже) составляли храмы, правительственные здания и фортификационные сооружения, каковые, по причине предъявляемых к размеру и/или прочности требований, должны были строиться из камня. Подавляющая их часть приходится на церковные и монастырские строения (каковым приходилось выступать по совместительству и крепостями, и тюрьмами, и даже, например, в Ярославле, складами).
В свое время, едучи по проложенному через лес германскому автобану, я не мог избавиться от ощущения, что с картинкой за окном что-то не то. На скорости в полторы сотни километров в час непросто было понять, чем отличается немецкий лес от отечественного. Вековые сосны выглядели точь-в-точь, как родные, но было нечто странное в том, как они росли. Наконец, я понял: промежутки между деревьями были
равными. Многие леса в Европе не выросли сами собой, а были посажены по ровным линеечкам сто — сто пятьдесят лет назад. Конечно, не все: Тюрингский лес и Шварцвальд, кажется, не подвергались вырубкам под корень. Зато в Рурской области все леса посажены рукой человека. Большая часть древесных ресурсов была изничтожена еще во времена, когда земледелие было на редкость неэффективным. Дерева с трудом хватало на изготовление орудий труда, а дровами наши западные друзья и по сей день называют палочки, которые для нас, самое большее, растопка для костерка (потушите огонь, берегите дрова). При этом геологические особенности Западной Европы позволяют во многих местах добывать пригодный для строительства камень.
читать дальше
А у камня есть одно важное свойство – он долговечен. Каменный дом может простоять веками. Он переживет своих создателей. Он переживет их потомков. И их религию. И их взгляды и ценности. И то, за что они жили и умирали. Стало быть, идеи, столь живые и яркие в прошлые времена, и совершенно непопулярные в наши дни, не могут найти более подходящего места, чтобы поселиться, воплотившись в виде неспокойных бесформенных духов, стенать, и сетовать на вынужденное безделье, чем добротное каменное здание, построенное во времена их молодости.
Вот откуда в Европе так много призраков[1]. Здесь им есть, где жить: кое-где на каждом холме стоит по замку, в городах масса старых клостеров и мюнцеров. В них во всех кишат привидения; для того, чтобы их увидеть нужно совсем немного: шершавый камень средневекового замка, глянцевый музейный буклетик, бутылка текилы, ломтик лимона, щепотка соли. Если есть косячок, попробуйте раскурить косячок. Лично мне вообще не нужно никаких возбуждающих воображение средств: я из тех людей, у которых заначка всегда с собой, и отнять ее можно только посредством фронтальной лоботомии, так как находится она непосредственно в головном мозгу.
Старинная каменная постройка и привидения суть синонимы. За одним исключением. В храмах призраков не бывает. То ли духи (каковые все суть падшие ангелы) не могут появиться на освященной территории оттого, что обитающий на ней Дух, занимая помещение целиком, не оставляет им места, то ли запах ладана им неприятен; я затрудняюсь назвать точную причину[2]. Правда, сказанное относится только к православным и католическим храмам. С протестантами же история следующая. В призраков они, безусловно верят, во всяком случае некоторые[3]. Одного докучливого беса, к примеру, М. Лютер собственноручно приголубил чернильницей. Беда протестантов в том, что, зародившись в пору расцвета радикального, не ведающего собственных слабостей, механистического рационализма, их религия добровольно отказалась от мощнейших инструментов борьбы со злом. Просто потому, что инструменты не вписывались в этот примитивный рационализм. Реформированное христианство не может помочь своему прихожанину даже в простейших случаях, с которыми бы легко справился студент третьего курса духовной семинарии. Если бы у Лютера под рукой был пузырек со святой водой, ему не пришлось бы попусту тратить чернила и уродовать стену (пятно, как известно, осталось на многие годы). Но Лютер не верил в святую воду, что сошло ему с рук. В буйных духов он, возможно, тоже не верил, да только это не имело никакого значения. У духов была своя собственная точка зрения на данный вопрос. Пузырек с чернилами решил проблему лишь потому, что это были особенные чернила, не слабее святой воды: ведь ими писался первый после тысячелетнего перерыва перевод Библии.
Ночь — любимое время неприкаянных духов[4]. Взгляните на замшелую стену средневекового шлосса. На плексигласовой табличке начертаны четыре цифры; это год, и год очень давний. Днем, при свете солнца, табличка кажется панегириком трудолюбивому народу, прошедшему непростой путь от Шарлеманя и Айзенкура до Боша и Зименса; глубокой же полночью она похожа скорее на диагноз. Точно у таблички две стороны: на одной написано "опыт", а на другой "старость" и кто-то переворачивает ее на закате. Именно поэтому ночью коренные европейцы, как правило, спят, уступив свои города неприкаянным современникам серых мюнцеров на вершинах холмов. Как Вы говорите, мсье Ле Гофф? Европа не старая, она древняя? Ну-ну.
Итак, бьет… нет, не полночь, как в старой кукольной комедии про д-ра Фаустуса, чудесные емкие строки из которой я вынес в эпиграф к этой статье. Из этих строк читатель может заключить, что полночь в восемнадцатом веке была для немцев часом не слишком поздним. Бьет, мои дамы и господа, девять часов вечера. И пустеют, стремительно пустеют горбатые улицы города Зигена (время спать, господа). На вершине зигенского холма стоит замок, в замке некогда располагалась долговая тюрьма. Там морили голодом папашу художника Рубенса, там по разным причинам скончалось великое множество небогатого зигенского люда. Об этом прекрасно знают благополучные небедные бюргеры города Зигена. Холм и замок на холме нависают над ними, как кредитор, пришедший за долгом: ведь сгинувшие в долговой яме не оставили потомства, а стало быть, нынешний зигенец полагает себя наследником не тех, кто сидел, но тех, кто сажал. Хлопают двери, щелкают засовы. Немногочисленные компании попивают пиво в кабаках. Кабаков много, но они маленькие: каждый находится не более, чем в десяти минутах от домов своих завсегдатаев. Современный немец ни за что не признается в страхе темноты. Он, безусловно, и сам о нем не подозревает. Но наблюдатель, изучающий современную германскую культуру со стороны, найдет при желании некоторое сходство современного бюргера с уэлсовским элоем из романа «Машина времени»; с изнеженным и беззаботным существом, проводящим время в игре и нетяжелой творческой работе, и расплачивающимся за легкую жизнь страхом перед тварями, которые под покровом ночи могут внезапно выползти из темных щелей. Но где же морлоки? В Германии преступность чрезвычайно низка, да и во Франции не в каждом предместье жгут автомашины. Однако стремление европейца попасть домой с наступлением темноты значительно сильнее, чем у живущего в «криминальной столице» России петербуржца. Послушать гражданина объединенной Европы, так он живет в безопасном и комфортабельном мире. Кто бы спорил! Объективно это действительно так; и все же улицы европейских городов по ночам пустеют. Исключение составляют районы развлечений в столицах и международные финансовые центры с интернациональным населением (наподобие Франкфурта-на-Майне). Даже в неуютном XVIII веке все было совсем по-другому. Никто не может объяснить этот феномен, кроме меня — а теперь и вас, мои дорогие читатели.
Помните у Маркеса прекрасный, выразительнейший эпизод, в котором герой мочится на привидение собственного отца, будучи единственным жителем деревни, неспособным его увидеть? Призраки существуют не для всех. Когда над европейским городом сгущается вечер, на улицах остаются те, кто не видят, или те, кто видят, но не боятся. К первой категории относятся турки, арабы, китайцы да русские (доказавшие свое якобы немецкое происхождение). Это — будущее Европы. Придет день, и европейское прошлое окончательно высосет настоящее. Тогда немцам и французам придется уступить место туркам и неграм. Пришельцы, они не заметят приведений в замках, им не помстятся силуэты гладиаторов в развалинах Колизея или крестоносцев в лесах Лангедока. Они смогут жить на этой согбенной под тяжестью прошлого земле.
Вторая категория — это обкуренная и обтанцованная молодежь без определенной национальной, возрастной, а иногда и половой принадлежности. Их шевелюры выкрашены в кислотные цвета; и кислота же плещется в их утробе. Для этой публики увидеть привидение — в порядке вещей. Завсегдатаи дискотек ходят по ночным улицам без опаски: пусть их самих боятся. Если тень отца Рубенса (да хоть Гамлета) и попробует позвенеть перед таким своими цепями, обширявшийся бастард только скажет спасибо своему драгдиллеру.
Что же общего между ними: молодым бездельником-европейцем, прожигателем жизни, и бездельником-арабом, поджигателем машин? Оба они не от мира сего. Ничто не привязывает к реальности так крепко, как необходимость зарабатывать на кусок хлеба. Но обитатели ночной Европы не знают, что такое труд: одни из них живут на социальное пособие, других содержат богатые родители. Эти люди живут, не имея твердых социальных оснований для жизни — и тем становятся сами сродни призракам, которые тоже не имеют никакой материальной основы для существования. Пожилой же европеец, заперший в десять часов вечера четвертый, последний запор своего комфортабельного жилища, есть воплощение объективной реальности, спрятавшейся от навязчивого кошмара постмодернизма.
* * *
Все эти, весьма отвлеченные, рассуждения я хотел бы проиллюстрировать историей, имевшей место в действительности, ну или почти в действительности. Я позволил себе изменить имена действующих лиц, ибо они не имеют большого значения. Внимайте джатаке.
Некогда в городе Баден-Баден жила немолодая одинокая дама, фрау Марта Гельбхойзле, и даму эту мучили призраки. Не то, чтобы сильно вредили, но регулярно являлись и напоминали о своем существовании. Даме же хотелось, чтобы их не было вовсе.
А надо сказать, что Германия не зря стала родиной психоанализа. Здесь есть на ком обкатывать такие теории. Спрос родил неплохое предложение: психоаналитических школ в стране пруд пруди. Услуги мозгоправов стоят недешево, но у Марты была хорошая страховка, к тому же многолетняя экономия позволила ей скопить кое-что на черный день. Однажды, когда очередной полупрозрачный доминиканец с перерезанным горлом помочился в ее кофейник, чаша терпения фрау Гельбхойзле переполнилась, и она решила, что черный день наступил.
Первым она посетила офис неофрейдиста. Ей назначили к трем, но предшествующий сеанс сильно затянулся, и Марте пришлось ждать на диванчике в холле. Когда доктор наконец растолковал своему пациенту, пожилому баварцу, все его сны с участием маринованных огурцов, чернильниц, школьных указок и китайских ваз, молоденькая ассистент возникла в холле, где кроме Марты сидели еще два человека, и позвала: «Госпожа Ротхойзле, пожалуйста». Марта не откликнулась на эту оговорку, ведь у нее была совсем другая фамилия. Так она посидела еще часик. Несколько раз сам доктор Штуттцле высовывался из кабинета и спрашивал, не подходила ли госпожа Блаухойзле. Марта с достоинством молчала. Наконец, на нее начали смотреть косо, и тогда она встала и ушла. Это был единственный визит к психоаналитику, принесший моей героине хотя бы небольшое облегчение: почти две недели призраки не являлись Марте.
Следующим был терапевт-гештальтист. Он выслушал Марту с выражением брезгливого участия на лице, а потом порекомендовал ей воспользоваться старым, как мир, трюком: зажать в ладони несколько кофейных зерен, наугад вынутых из пакета с закрытыми глазами, и потребовать у призрака назвать точное их число. Если привидение рождено больным сознанием Марты, оно не справится с задачей, ведь госпоже Гельбхойзле и самой не известно, сколько зернышек она вытянула. Если же незваный гость назовет число зерен, то дело плохо: это действительно исчадие ада. Впрочем, доктор полагает, что вероятность второго исхода невелика. Таким образом, причина недуга будет прояснена; ну а все остальное берет на себя всесильная гештальт-психология.
Бедная швабка купила килограммовую пачку кофе, расставила миски с зернами во всех комнатах дома и, воодушевленная советом, принялась ждать видений. Но прием так и не сработал: Марта то не могла вспомнить, о чем надо спросить призрака, то, выслушав ответ, забывала проверить его на правильность и машинально высыпала зерна назад в пиалу, то углублялась с гостем в отвлеченную беседу, прерываемую лишь третьими петухами. И тут Марте посоветовали навестить юнгианского психоаналитика.
Этот начал с того, что разнес в пух и прах гештальтиста, объяснив Марте, что нет никакой разницы, обитают ли призраки в голове госпожи Гельдхойзле, или они существуют на самом деле. Объявив привидение результатом работы подсознания, мы только закапываем проблему, получая вместо решения — иллюзию такового. Правила поведения с призраками одинаковы для настоящих призраков и для призраков-галлюцинаций. Иначе и быть не может.
Юнгианец задал Марте вопрос о ее вероисповедании (католичка), о том, давно ли она была в церкви (несколько лет назад) и когда ей в последний раз довелось исповедоваться (тут Марта задумалась). Как и все последователи позднего Юнга, доктор Кнопфле верил в великую терапевтическую силу религии, особенно католической. Так фрау Гельбхойзле оказалась в маленькой мраморной Химмельфартскирхе, в кабинке для исповеди.
Отец Бертольд ненавидел всех психоаналитиков, включая и позднего Юнга. Он отпустил Марте грехи, но потребовал от нее никогда более не возвращаться к доктору Кнопфле. Глупый психолог, сам не понимая того, исполнил свое предназначение, приведя Марту в лоно церкви, а теперь о нем можно забыть. Дом Марты был окроплен святой водой, в гостиной на почетное место было водружено пластмассовое распятие под слоновую кость (всего тридцать пять евро, берите, сейчас и цен-то таких нет!), а сама Марта приучилась читать «Pater noster» перед едой. Призраки с тех пор ее не тревожили.
Я услышал эту поучительную историю от человека, неплохо знавшего подругу старшего брата жениха неродной племянницы фрау Гельбхойзле. Поначалу я очень радовался счастливому завершению страданий главной героини, но потом меня начали мучить сомнения. Полно, точно ли Марта победила призраков? Разве не было целью последних утверждение собственного самостоятельного бытия? Ведь они не вредили бедной женщине, даже не пугали ее особенно. Просто они из кожи вон лезли, чтобы Марта видела их, чтобы верила в то, что они есть. Но позвольте, поступив так, как и полагается бесам, бежав от святой воды и распятия, разве не подтвердили они свой инфернальный статус? Парадоксальным образом получилось, что теперь, когда фрау Гельбхойзле не видит духов, они существуют для нее в гораздо большей степени, чем тогда, когда она видела их каждый день, но сомневалась в своем рассудке. Разве не высшая форма бытия есть та, при которой не нужно уже никакого внешнего проявления предмета, несмотря на то, что в бытии как таковом нет сомнений? Бедная Марта, твое собственное бытие далеко не так ясно и достоверно, как то, которое ты подарила своим незваным гостям!
[1] Говоря о привидениях, я пользуюсь специальным аллегорическим, «инвариантным» языком. Что это за дребедень такая? Очень просто. К примеру, я говорю: «Каждую неделю, в ночь на пятницу, в здании женевской ратуши является призрак испанца Мигеля Сервета и причитает: “Умертвившие меня без пролития крови, что вы знаете об обращении этой жидкости? Приходите послушать мои лекции!”». Если вы верите в привидения, то можете позволить себе воспринимать эти слова буквально. Те же, кто считают себя последовательными атеистами, могут прочесть их следующим образом: каменная ратуша города Женевы стоит на главной площади и мозолит глаза почтенным бюргерам. Все знают, что именно здесь Ж. Кальвин своим авторитетным приговором отправил на костер антитринитария Сервета, открывшего малый круг кровообращения. Ныне Женева является одним из центров религиозной толерантности, и подобный акт нетерпимости здесь более невозможен. Загнанное глубоко в подсознание естественное неприятие чужого мировоззрения находит выражение в фантазиях и галлюцинациях. Достаточно небольшого стресса, маленького нервного срыва, усугубленного полночной прогулкой к ратуше – и вы увидите испанца Мигеля, с мрачным видом теребящего вывалившуюся из обожженного горла аорту.
Вообще, все мои аллегории могут быть расшифрованы самым рациональным образом, но делать это следует лишь в том крайнем случае, когда буквальное прочтение текста слишком уж раздражает мистическими деталями. Желательно стараться понимать текст буквально и поручить разбираться с аллегориями подсознанию. Последнее, приученное мыслить символическими категориями, справится с толкованием в самом лучшем виде. Все свои аллегорические тезисы я готов защищать перед двумя аудиториями: христианской (ограничиваясь православными и католиками) и атеистической. Я пишу именно для этих двух групп читателей. А употребляемый при этом жаргон именно потому называю инвариантным, что сформулированные на нем высказывания имеют смысл для обеих аудиторий, причем этические и эстетические оценки будут совпадать для той и для другой.
В этой позиции нет и тени цинизма или агностицизма. На самом деле, вопрос о том, чем являются призраки, не есть вопрос, важный с практической точки зрения. Это метафизическая проблема природы вещи в себе, ding an sich. Функция привидения заключается в том, чтобы привидеться, предъявиться (чорт предъявит); гости с того света справляются с этим не лучше и не хуже, чем галлюцинации, вызванные архетипическими, т.е. общими для всех идеями. Внутренняя природа привидения непознаваема; непостижима и в дискуссии о ней невозможно поставить точку. Нас же интересует практическая точка зрения; следовательно Бог для нас существует, призраки являются, бесы искушают постников в монастырях и т.д. (во всяком случае, в некотором смысле).
[2] Как я уже отметил, большей частью каменных строений на Руси были храмы и монастыри, что сделало нашу страну практически свободной от буйных докучливых духов почтенного возраста. Исключения составляют кремли (и то не все) городов Золотого Зольца, некоторые памятники Великого Новгорода. Привидений помоложе уже гораздо больше: ноябрьскими ночами Павел все еще выходит из Инженерного подышать воздухом. Правда, дышать у него получается плохо.
[3] В каком-то смысле в них верят все. Идея посмертного бытия относится к так называемым архетипическим идеям. Это значит, что она присутствует в голове у каждого, просто не каждому удается отрефлексировать факт присутствия. Подсознательно верят в призраков даже самые твердолобые атеисты. Но это еще не самое удивительное. Автору не раз доводилось убеждаться в том, что веру в неупокоенные души разделяют даже последователи теории перерождений (метемпсихоза). И ни один из них еще не смог внятно объяснить вашему покорному слуге, откуда эти самые души берутся? Неужели между двумя реинкарнациями покойникам дают пару сотен лет погреметь цепями?
[4] Вот и еще одна фраза на инвариантном языке. Атеисты согласятся с тем, что фантазиям легче проявить себя в условиях дефицита зрительной информации, а для верующего этот тезис и вовсе не нуждается в объяснении.