Автор
schwalbemanВ своем
комментарии к моей
заметке о чуде, zhelanny употребил рискованный расхожий мыслештамп о возможности вступить с Творцом в некоторые отношения, посредством изучения творения. А именно, Желанный пишет: «Наука – это та доступная форма, в которую могло бы вылиться в этом мире наше благоговение перед Создателем.»
О, как аккуратно написано! В такой форме, пожалуй, и не придерешься. Ты, Шурик, все такой же изящный эквилибрист, каким я помню тебя, разгуливающего по жердочкам, перекинутым через многочисленные петродворцовские ручейки. Твой слуга и тогда-то предпочитал для философской перипатетики более фундаментальные конструкции, а теперь и подавно.
Между тем, от этой фразы один шаг до катастрофически неверной «Изучая природу, мы изучаем (можем изучать) ее Создателя». Полагаю, что какой-нибудь невнимательный молодой человек именно так мог прочесть этот комментарий, упустив ключевое слово «благоговение». Я и сам поначалу понял эту фразу неверно, начал писать ответ, понял свою неправоту, стер ответ, начал писать другой — и вдруг понял, что вопрос глубже, чем кажется.
читать дальше
Религии присуще странное двуединство. А именно, помимо удовлетворения потребности в сверхъестественном, она всегда стремится монополизировать мораль. На самом деле это две совершенно независимые вещи, и достойно немалого удивления то, что мы всегда наблюдаем их связанными столь неразлучно. Не то чтобы этому эмпирическому факту совсем уж не было рационального объяснения. Но, судя по моим старым записям, я размышляю над этим вопросом с июля 1993 года, т.е. более тринадцати лет, и все придуманные мной за это время модели, объединяющие психологические потребности в добре и в чуде, до сих пор выглядят несколько надуманными, производя впечатление подгонки решения под заранее известный ответ. Многие обращают внимание на тенденции в области сакрализации власти (т.е. верховного светского законодателя), на придание закону статуса чуть ли не откровения (особенно это роскошно отразилось на стиле и слоге всевозможного рода воинских присяг). Но немногие замечают противоположную тенденцию: всякий, претендующий на связь с потусторонним, надмирным, одновременно дерзает читать крещеному миру мораль. Jedes Schwein, к примеру Порфирий Иванов, едва обучившись лечить народ обливаниями-голоданиями, тотчас уже и учит, что хорошо, а что плохо. Хочешь заговор от зубов — получи в нагрузку проповЕдь. Соответственно и религий, не поддерживающих совсем никаких моральных установлений, в мире практически не осталось, да и были ли? Мораль всегда была прерогативой тех же институтов, к чьей сфере ответственности относилось чудо.
Именно эта последняя тенденция послужила тому, что дидактическая и моральная составляющая веры оказалась неестественно выпяченной и заслонила собой другой столп религии, а именно базовый и вечный инстинкт чуда. Подавляющее большинство исследователей видит в религии моральный закон, замешанный на фантастических представлениях, обязанных своим существованием зачаточному состоянию, в котором в древности пребывала наука. Таким образом игнорировалось фундаментальное свойство не религии даже, а просто морали. Э. Гелнер подметил, что всякое целеполагание принципиально иррационально, ибо ratio не в состоянии придумывать задач, а может лишь решать их. На самом же деле мораль, к которой это замечание относится в полной мере, не просто иррациональна, но и органически связана со всем контррациональным, что есть в человеке. Эта связь кажется одновременно и фундаментальной (ибо наблюдается во всех «где» и «когда»), и акцидентальной, ибо не просматривается никакого конституирующего ее механизма. Примером похожей связи в медицине может служить статистическая корреляция между психологическими стрессами и обострениями гастрита и язвенной болезни: в человеческом мозгу центры гнева расположены геометрически вблизи центров, регулирующих кислотность желудка. С точки зрения и психологов и гастроэнтерологов, это просто вздорное совпадение, решительно никак не объяснимое без знания нейрофизиологии. Не удивлюсь, если что-то подобное действует и в рассматриваемом мной случае.
Теперь, имея в виду все вышесказанное, вернемся к замечанию А. Желанного. Наука оказалась подобна религии в своей способности удовлетворить потребность человека в чуде. Однако вторая составляющая религии, мораль, как уже было сказано, есть вещь, от instinctus miraculi совершенно независимая, и связанная с последним лишь акцидентальной связью с невыясненным нами каузальным статусом. Эта составляющая может проявлять себя в форме откровения, однако наука совершает свои чудеса, не прибегая к откровению. Религия постигает своего Бога-законодателя из того же источника, из которого она черпает чудо. Если наука последует ее примеру, то перед ней предстанет «божественный» порядок, на биологическом уровне которого разнообразные жизненные формы с увлечением поедают друг друга, причем выживает сильнейший, а на всех лежащих ниже уровнях бытия царствует бессмысленная толкучка атомов и бездушные чудеса квантовой механики, ежесекундно показывающей свои потрясающие воображение фокусы слепой и безразличной материи. Этот синтез жестокости и лишенных осмысленной дидактики калейдоскопических чудес характерен для самого-самого примитивного язычества. Желающий прикоснуться с нему может ознакомиться с аутентичными мифами южноамериканских индейцев или с блестящими текстами африканца (афроафриканца) Амоса Тутуолы. Именно такова религия, к которой приходят, изучая Творца через Его творение. К чему-то подобному должен бы был прийти и Т. де Шарден, но его, по счастью, спас недостаток интеллектуальной честности.
Жить в мире, в котором Создатель запечатлен в тварном мире значительно сильнее и отчетливее, чем Он пожелал сделать это в нашей Вселенной, было бы, наверное, гораздо проще. Все богословские споры могли бы быть решены посредством физических экспериментов и математического моделирования. Впрочем, в науке, по-видимому, существуют и принципиально неразрешимые проблемы, так что casus belli для религиозных войн завсегда бы нашелся. Рай, что и говорить. То есть, собственно, это и есть Рай: место с выраженным и несомненным божественным присутствием. Наш мир, как ни крути, совсем не такой.
Есть лишь одно свойство Творца, накрепко запечатлевшееся в тварном мире: Его всемогущество. Хрестоматийное стихотворение М. В. Ломоносова о звездном небе («Открылась бездна звезд полна, // Звездам числа нет, бездне дна») неспроста называется «Вечернее размышление о Божием величестве...». Единственная глава богословия, изложенная на языке природы, это учение о Страхе Божием. Уникальный в своем роде случай, когда откровение отсылает к наблюдению природы — книга Иова («Ты ли дал коню силу и облек шею его гривою? Можешь ли ты испугать его, как саранчу? ... Вот бегемот, которого Я создал, как и тебя; он ест траву, как вол ... это–верх путей Божиих; только Сотворивший его может приблизить к нему меч Свой ... Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить за язык его?»).
Таким образом, слова Желанного могут, и, видимо, должны быть дополнены следующим образом: «Наука – это та доступная форма, в которую могло бы вылиться в этом мире наше благоговение перед Создателем, и никаких других проявлений религиозности эта форма вместить не может».