Автор: Елена Хаецкая
Два дня назад бросила "Друда" и прокляла его. Из-за убийства щенка. Потому что персонажу так понадобилось для саморазвития, ни по какой другой причине. Дальше без меня. Когда такое происходит (в принципе жестокое обращение с собаками), я просто и совершенно искренне теряю к персонажу всякий интерес. Он может дальше как-то развиваться, спасти старушку на пожаре и т.д., но мне он больше не интересен и автор может по этому поводу перестать тужиться. Нет, я понимаю, что Дэн Симмонс не бегает за мной с криком: "Дочитай книжку, там в финале интересненькое!", но теоретически автор именно с такой мыслью и пишет.
Вторая причина - это я бы, возможно, и преодолела, - это то, что книга какая-то бесконечная. 600 страниц нудного викторианского хоррора - и конца не предвидится. Еще 250 страниц топтания на месте и каких-то опиумных приключений в неинтересных пейзажах - и будет вам финал, мои терпеливые. Спасибо, до свидания, больше не могу.
Хотя поначалу шло довольно бодро, перевод нравится и все было как будто неплохо закручено.
Но вся бесполезность, бессмысленность, ненужность "Друда" вдруг стала очевидна, когда я взяла перечитывать "Живые и мертвые". Это был какой-то резкий, безжалостный удар по тому участку мозга, который отвечает за осмысленность.
Как ярко, как беспощадно высветилась разница между коммерческой литературой и литературой по-настоящему нужной! Между книгой, которая призвана развлекать скучающую благополучную публику, которая хочет пощекотать свой жирненький обывательский мозг несуществующими "ужасами", и книгой, которая была написана потому, что не могла не быть написана, которая создавалась по той же внутренней потребности - и автора, и читателя, - что и "Война и мир".
И, кстати, в самой стилистике, в структурной организации абзаца ("строфы") то и дело вижу отзвук "Войны и мира". Да, у Толстого фразы длиннее, у Симонова существенно короче, но способ построения предложения (нет боязни повтора ключевого слова) и, главное, способ исследования души человека-на-войне - один и тот же.
"Несмотря на полтора года службы в военной газете, он, в сущности, впервые в жизни приказывал сейчас другим по праву человека, у которого оказалось больше, чем у них, кубиков на петлицах. Красноармейцы один за другим попрыгали в кузов, последний замешкался. Товарищи стали подтягивать его вверх на руках, и Синцов только теперь увидел, что тот ранен; одна нога обута в сапог, а другая, разутая, вся в крови.
Синцов выскочил из кабины и приказал посадить раненого на свое место. Почувствовав, что его приказаний слушаются, он продолжал приказывать, а его слушались снова".
"Какие только слухи не бросали его за эти дни из горячего в холодное и обратно! Если верить одному только плохому, давно можно было бы спятить с ума. А если собирать в памяти только хорошее, то в конце концов пришлось бы ущипнуть себя за руку: да полно, почему же тогда я в госпитале, почему в Могилеве?..
Сначала Синцову казалось, что правда о войне где-то посередине. Но потом он понял, что и это не правда. И хорошее и плохое рассказывали разные люди. Но они заслуживали или не заслуживали доверия не по тому, о чем они рассказывали, а по тому, как рассказывали.
Все, кто был в госпитале, так или иначе прикоснулись к войне, иначе они бы не попали сюда. Но среди них было много людей, которые знали только одно - что немец несет смерть, но не знали второго - что немец сам смертен.
И наибольшего доверия среди всех остальных заслуживали те люди, которые знали и то и другое, которые убедились на собственном опыте, что немец тоже смертен. Что бы они ни рассказывали - хорошее или другое, за их словами всегда стояло это чувство, - это и была правда о войне".
Вот так мог бы написать Толстой. И это были крайне необходимые слова, именно поэтому они и были написаны.
Я как будто вышла на свет из каких-то мутных сумерек. Жалко времени, потраченного на Симмонса, но это был хороший урок.
haez.livejournal.com/3172158.html
Два дня назад бросила "Друда" и прокляла его. Из-за убийства щенка. Потому что персонажу так понадобилось для саморазвития, ни по какой другой причине. Дальше без меня. Когда такое происходит (в принципе жестокое обращение с собаками), я просто и совершенно искренне теряю к персонажу всякий интерес. Он может дальше как-то развиваться, спасти старушку на пожаре и т.д., но мне он больше не интересен и автор может по этому поводу перестать тужиться. Нет, я понимаю, что Дэн Симмонс не бегает за мной с криком: "Дочитай книжку, там в финале интересненькое!", но теоретически автор именно с такой мыслью и пишет.
Вторая причина - это я бы, возможно, и преодолела, - это то, что книга какая-то бесконечная. 600 страниц нудного викторианского хоррора - и конца не предвидится. Еще 250 страниц топтания на месте и каких-то опиумных приключений в неинтересных пейзажах - и будет вам финал, мои терпеливые. Спасибо, до свидания, больше не могу.
Хотя поначалу шло довольно бодро, перевод нравится и все было как будто неплохо закручено.
Но вся бесполезность, бессмысленность, ненужность "Друда" вдруг стала очевидна, когда я взяла перечитывать "Живые и мертвые". Это был какой-то резкий, безжалостный удар по тому участку мозга, который отвечает за осмысленность.
Как ярко, как беспощадно высветилась разница между коммерческой литературой и литературой по-настоящему нужной! Между книгой, которая призвана развлекать скучающую благополучную публику, которая хочет пощекотать свой жирненький обывательский мозг несуществующими "ужасами", и книгой, которая была написана потому, что не могла не быть написана, которая создавалась по той же внутренней потребности - и автора, и читателя, - что и "Война и мир".
И, кстати, в самой стилистике, в структурной организации абзаца ("строфы") то и дело вижу отзвук "Войны и мира". Да, у Толстого фразы длиннее, у Симонова существенно короче, но способ построения предложения (нет боязни повтора ключевого слова) и, главное, способ исследования души человека-на-войне - один и тот же.
"Несмотря на полтора года службы в военной газете, он, в сущности, впервые в жизни приказывал сейчас другим по праву человека, у которого оказалось больше, чем у них, кубиков на петлицах. Красноармейцы один за другим попрыгали в кузов, последний замешкался. Товарищи стали подтягивать его вверх на руках, и Синцов только теперь увидел, что тот ранен; одна нога обута в сапог, а другая, разутая, вся в крови.
Синцов выскочил из кабины и приказал посадить раненого на свое место. Почувствовав, что его приказаний слушаются, он продолжал приказывать, а его слушались снова".
"Какие только слухи не бросали его за эти дни из горячего в холодное и обратно! Если верить одному только плохому, давно можно было бы спятить с ума. А если собирать в памяти только хорошее, то в конце концов пришлось бы ущипнуть себя за руку: да полно, почему же тогда я в госпитале, почему в Могилеве?..
Сначала Синцову казалось, что правда о войне где-то посередине. Но потом он понял, что и это не правда. И хорошее и плохое рассказывали разные люди. Но они заслуживали или не заслуживали доверия не по тому, о чем они рассказывали, а по тому, как рассказывали.
Все, кто был в госпитале, так или иначе прикоснулись к войне, иначе они бы не попали сюда. Но среди них было много людей, которые знали только одно - что немец несет смерть, но не знали второго - что немец сам смертен.
И наибольшего доверия среди всех остальных заслуживали те люди, которые знали и то и другое, которые убедились на собственном опыте, что немец тоже смертен. Что бы они ни рассказывали - хорошее или другое, за их словами всегда стояло это чувство, - это и была правда о войне".
Вот так мог бы написать Толстой. И это были крайне необходимые слова, именно поэтому они и были написаны.
Я как будто вышла на свет из каких-то мутных сумерек. Жалко времени, потраченного на Симмонса, но это был хороший урок.
haez.livejournal.com/3172158.html