Автор Сестра Нибенимеда
В беседах с klavdiaivanovna вдруг поняла, откуда у меня ощущение такого сложного зеркального эффекта от «Шерлока».
Вообще любое переложение условной классики на язык не менее условной современности – тончайшее из искусств. Всякому ясно, что если заставить Дядю Ваню плясать на авансцене в розовых стрингах, а Каварадосси петь последнюю арию, сидя на унитазе, то это будет не попытка донести до нас невысказанное, а в лучшем случае упоение собственной творческой импотенцией. Интерпретация – это не когда разбойники Шиллера выезжают из-за кулисы на мотоциклах и расстреливают публику из автоматов. Это – когда мы видим на экране Обломова, самого настоящего, во плоти, как он есть, слышим гончаровские интонации, плачем от радости узнавания и понимаем, что он совершенно такой – и всё-таки неуловимо, несомненно не такой. Знакомый текст стал прозрачнее, ажурнее, легче, засветился новыми оттенками прежних красок; к серьёзности примешалась бережная, нежнейшая ирония, а к грузноватой печальной взрослости – тихо фыркающее в кулак мальчишество. Это всё тот же текст, но как будто переписанный заново всё тем же Гончаровым, живущим уже не там и тогда, а здесь и сейчас. Словно роман смотрит сам на себя в зеркало и видит себя же, нимало не осовремененного, но на диво помолодевшего.
В «Шерлоке» всё ещё сложнее, там – тройной эффект отражения.
Когда я смотрела, то всё думала: что же не так? При таком трепетно-хулиганском отношении к первоисточнику, с почтительным вниманием к мельчайшим его деталям – совершенно иная стилистика, иной ритм, иные характеры. Это интерпретация, но явно не того, что написал Дойл. Он просто не мог так написать – для этого он был слишком серьёзен, одномерен и по-хорошему прост.
Не Дойл, но кто-то знакомый. БЕЗУМНО знакомый, просто до полного дежавю.
читать дальше
В беседах с klavdiaivanovna вдруг поняла, откуда у меня ощущение такого сложного зеркального эффекта от «Шерлока».
Вообще любое переложение условной классики на язык не менее условной современности – тончайшее из искусств. Всякому ясно, что если заставить Дядю Ваню плясать на авансцене в розовых стрингах, а Каварадосси петь последнюю арию, сидя на унитазе, то это будет не попытка донести до нас невысказанное, а в лучшем случае упоение собственной творческой импотенцией. Интерпретация – это не когда разбойники Шиллера выезжают из-за кулисы на мотоциклах и расстреливают публику из автоматов. Это – когда мы видим на экране Обломова, самого настоящего, во плоти, как он есть, слышим гончаровские интонации, плачем от радости узнавания и понимаем, что он совершенно такой – и всё-таки неуловимо, несомненно не такой. Знакомый текст стал прозрачнее, ажурнее, легче, засветился новыми оттенками прежних красок; к серьёзности примешалась бережная, нежнейшая ирония, а к грузноватой печальной взрослости – тихо фыркающее в кулак мальчишество. Это всё тот же текст, но как будто переписанный заново всё тем же Гончаровым, живущим уже не там и тогда, а здесь и сейчас. Словно роман смотрит сам на себя в зеркало и видит себя же, нимало не осовремененного, но на диво помолодевшего.
В «Шерлоке» всё ещё сложнее, там – тройной эффект отражения.
Когда я смотрела, то всё думала: что же не так? При таком трепетно-хулиганском отношении к первоисточнику, с почтительным вниманием к мельчайшим его деталям – совершенно иная стилистика, иной ритм, иные характеры. Это интерпретация, но явно не того, что написал Дойл. Он просто не мог так написать – для этого он был слишком серьёзен, одномерен и по-хорошему прост.
Не Дойл, но кто-то знакомый. БЕЗУМНО знакомый, просто до полного дежавю.
читать дальше
