О любви к полетам

Автор edelberte

Если верить Интернету, во время Второй мировой войны американский военный летчик Джин Родденберри на своем Б-17 совершил 89 боевых вылетов. Это много. Видимо, неплохой был летчик. Не знаю, бомбил ли он Дрезден; вряд ли такая информация вообще есть в открытом доступе. Но то, что на тихоокеанском театре он воевал, - это совершенно точно: до 1944 года "летающие крепости" американских ВВС не использовались в Европе. Раз летал и бомбил - следовательно, бомбил японцев. Примерно так.

А раз вернулся живым и здоровым - значит, неоднократно уходил от японских истребителей Mitsubishi A6M Zero, детали к которым изготавливались, в частности, на военном заводе Миядзаки Эйрплей, директором которого был брат владельца - инженер-авиастроитель Кацудзи Миядзаки. Не всем так везло - Зеро вполне годные были ястребки, до 1943 года трепали американцев только так.

Почему я вообще об этом пишу, неужели это имеет значение? Тем более, что исход той войны решали солдаты совсем других стран на совсем других фронтах. И все-таки мне кажется важным, что вначале было небо, и в нем сражались боевые машины.

"Но миром кончаются войны..." Как и многие асы, Джин Родденберри не сразу нашел свое место в мирной жизни. Пилотировал гражданские самолеты - после авиакатастрофы был вынужден уйти. Я сильно подозреваю, что его попросили: руководству гражданской авиакомпании не пришелся по вкусу излишне боевой стиль пилотирования. Работал в полиции - хорошая работа, с адреналинчиком, но... полицейские не летают. Писал сценарии для телевидения.

И вот тут-то любовь к полетам, пусть вид сбоку, но реализовалась. Бывший летчик на телевидении пробился - и создал сагу, ставшую легендарной. Многосерийную восторженную песнь о полете космического корабля, которому дал имя... Кстати. (Когда хотят сказать что-нибудь, совершенно к делу не относящееся, всегда произносят: "Кстати.") . "Летающая крепость" - машина, конечно, впечатляющая, но пилоты бомбардировщиков летной элитой не считались. Ею были истребители - виртуозы пилотирования, мастера воздушного боя. В их число попадали только самые-самые. Один случай стал легендой. В 1942 году пилот бомбардировщика Стенли Вейтаза принял бой с несколькими Зеро и победил - за счет изобретательности и мастерства пилотирования. Неуклюжий бомбардировщик против шустрых ястребков - это да, это конечно. Пилот пошел на повышение, вошел в элиту - его перевели на палубный истребитель авианосца "Энтерпрайз".

Угадали, о какой военной судьбе мечтал для себя пилот Родденберри - но не сложилось?

Зато сложилось другое.
"Космос, последний рубеж. Это путешествие корабля "Энтерпрайз". Его пятилетняя миссия: исследование странных новых миров, поиск новой жизни и новых цивилизаций. Поход туда, куда не ступала нога человека. "

Из Википедии: "Джин Родденберри скончался 24 октября 1991 года. По его завещанию, его прах вместе с прахом ещё 23 космических пионеров и энтузиастов был в специальной капсуле запущен в космос на ракете «Пегас»."

Я не сумела найти упоминаний о том, как устроился в новой послевоенной жизни инженер Кацудзи Миядзаки, что он думал и чувствовал. Конечно, все оставляет следы, и как следует порывшись... обмолвки знаменитого сына, случайные упоминания в чьих-то мемуарах... все можно найти, домыслить, восстановить. Но пусть лучше будет молчание - это, наверное, правильнее.

"Но миром кончаются войны - и по миру я побрела."
Военное поражение - тяжелый удар для любой страны, но это не конец, не катастрофа. Это всего лишь военное поражение. С Японией произошло другое. Ее модернизировали.

Реставрация Мэйдзи (19 в.), которую принято считать модернизацией Японии, больше всего напоминает петровские реформы в России: заимствование орудий противника при сохранении собственных ценностей и целей. Чисто внешнее: построили корабли и учредили "ассамблеи". Стержень Японии - особого тембра воинский дух; под лозунгом "великая армия - великой стране" можно было хоть университеты открывать, хоть органы власти реформировать - все равно все уложится в единую ненарушенную традиционную схему жизни.

Начиная с 1944 года истребители Зеро использовались как камикадзе - и я не думаю, что самолетостроителей это хоть сколько-нибудь шокировало. С точки зрения традиционного мировосприятия здесь все нормально.

После Второй мировой из Японии вынули душу: она перестала быть самостоятельным миром, "миром-для-себя" - и стала частью мира чужого. У нее не осталось ни целей, ни смысла. Она ушла в виртуозные фантазии и виртуозные игрушки.

Помните стандартные анимэ? Этих персонажей с огромными-огромными круглыми глазами? Между прочим, в традиционных японских изображениях большие круглые глаза - признак демонов и совсем уже неисправимых злодеев. Пишут, что японские женщины массово делают себе пластические операции - европейскую форму глаз. Считают, что так красивее. Народ, чисто физически переставший нравиться сам себе, не имеет будущего.

В саге Джина Родденберри "Звездный путь" мир будущего - Галактическая Федерация при лидирующей роли Земли (читай - Америки). До зубов вооруженный "научно-исследовательский" Звездный флот Федерации, прорывающийся к "последнему рубежу", формируется на Земле и с Земли же .руководится. Единственный на корабле представитель других народов Федерации - полувулканец (по мнению многих поклонников сериала, прототипом вулканцев служат как раз японцы), мучительно страдающий от противоречия между верностью родной планете и верностью Звездному флоту.

Родденберри по-своему благороден по отношению к недавним противникам - он признает за ними право страдать, следуя в фарватере.

Когда вносят звездно-полосатый флаг, космонавты разных национальностей дружно встают. Вулканец тоже встает. Дружба народов по-американски.

При всем при том просто бросается в глаза, как много общего у "Звездного пути" с "Миром полдня". Мечты о небе, о бескрайних рубежах - прерогатива лидеров?

В фильмах гениального сына инженера Миядзаки очень много неба и летающих кораблей. На этих кораблях любовно выписана каждая гаечка, каждый шарнир - как в давних чертежах из папиного кабинета. Но они не летят в будущее, не ищут "новой жизни и новых цивилизаций". Не обтекаемых форм звездолеты - старинные парусники и дирижабли, крылатые самокаты, мечты далекого прошлого, уплывающие в облачные, заросшие цветами пустынные луга, и полет их невыразимо печален.

Вы скажете, что есть и другие японские режиссеры, и уж чего-чего, а звездолетов и сверхсовременных линий у них предостаточно? Да, предостаточно. Как и персонажей с большими круглыми глазами.

Наверное, их папы не строили военных самолетов.

Когда рванула Фукусима, все ждали, что знаменитые японские роботы пойдут туда, где опасно находиться человеку, - и все наладят, наведут порядок. Не навели. Знаменитые японские роботы - виртуозные игрушки, периферийные поделки: есть мастерство и изобретательность, но нет ни центра приложения усилий, ни вектора устремлений. Такое не спасает.

2012

UPD. Френд expert2009 любезно пришел мне на помощь и исправил мои огрехи - за что ему большое спасибо: " Как фанат истории авиации, сделаю пару уточнений. Джин Родденберри точно не бомбил Дрезден - он все войну пролетал в составе 394-й бомбардировочной эскадрильи на тихоокеанском театре боевых действий. Американские В-17 начали воевать в Европе с августа 1942г. Кстати, в первый боевой вылет, состоявшийся 17 августа 1942г., "Летающие крепости" повел не кто иной, как майор Пол Тиббетс, в то время командир 340-й бомбардировочной эскадрильи. Многие его считали лучшим пилотом бомбардировочной авиации Соединенных Штатов, но в историю он вошел как человек, сбросивший атомную бомбу на Хиросиму.
Интересно, что его внук, тоже Пол Тиббетс, в настоящее время... командует той же эскадрильей, в которой служил его знаменитый дед!
Правда, летает он не на "Летающей крепости", а на В-2 "Спирит""

@темы: Звездный путь, Миядзаки, Япония, мысли друзей, аниме

---

Честертон. В защиту “дешевого чтива”

Одним из наиболее наглядных примеров того, насколько мы недооцениваем жизнь простых людей, может служить наше пренебрежение к “вульгарному чтиву”. Обвинять приключенческий жанр в литературной несостоятельности - все равно что обвинять современный роман в химической, экономической или астрономической несостоятельности. “Вульгарная” литература не вульгарна уже хотя бы потому, что захватывает пылкое воображение миллионов читателей.

В свое время образованный класс игнорировал безликую массу развлекательной литературы. Но игнорировать вовсе не значит презирать. Равнодушие, безразличие несовместимы с чванством. Ведь не станет же человек, лихо подкручивая ус, кичиться своим превосходством над неведомой ему морской тварью. Точно так же и ученые мужи прошлого попросту не опускались до сточных вод популярного сочинительства.

Сейчас мы изменили этому принципу. Мы в прямом смысле слова презираем подобные сочинения. Издеваясь над ограниченностью, мы сами подвергаемся серьезной опасности сделаться ограниченными... Из всех жанров развлекательного чтива более всего, на мой взгляд, достается приключенческой литературе. Этот жанр подвергается особенно едким нападкам, а между тем юношеская приключенческая литература стара как мир - и никогда не устареет. Справедливости ради скажем, что авантюрный роман претендует на литературность не больше, чем застольная беседа его читателей претендует на ораторское искусство; не больше, чем дома, в которых они ютятся, претендуют на право считаться архитектурными памятниками.

Отказывать людям в возможности упиваться развлекательными сериями — все равно что отказывать им в праве разговаривать на бытовые темы или иметь крышу над головой. Естественная человеческая потребность в идеальном мире, в котором беспрепятственно действуют вымышленные персонажи, неизмеримо глубже и древнее, чем выверенные постулаты литературного мастерства. В детстве нам всем было свойственно разыгрывать выдуманные ситуации, но нашим няням почему-то никогда не приходило в голову сравнивать наше “творчество” с творчеством Бальзака. На востоке профессиональный сказитель ходит из селения в селение с ковриком под мышкой, и мне бы очень хотелось, чтобы всякий рассказчик нашел в себе моральное мужество расстелить этот коврик и усесться на него в самом центре Лондона. При этом маловероятно, чтобы все без исключения истории бродячего сказителя переливались драгоценными камнями истинного искусства. Литература и беллетристика — вещи совершенно разные. Литература — лишь роскошь; беллетристика — необходимость. Произведение искусства может быть сколь угодно коротким, ибо все его достоинство — в кульминации. Приключенческий роман может быть сколь угодно длинным — расставаться с ним так же жалко, как с последним пенни или с последней спичкой. А потому в той же мере, в какой современное высокое искусство в своих наиболее изощренных опытах стремится к предельной краткости и импрессионизму, “вульгарное” искусство в своих наиболее коммерческих проявлениях тяготеет к сюжетной беспрерывности. Балладам о Робин Гуде не было конца, как нет конца похождениям Дика Мертвой Головы или Девяти Мстителей. Бессмертие — непременное условие существования этих персонажей.

Отказываясь открыто признать тот общеизвестный факт, что непритязательная молодежь всегда увлекалась и будет увлекаться бесформенными и бесконечными романтическими похождениями, мы пускаемся в пространные рассуждения о пагубном влиянии “дешевого чтива” на непорочные юные души; мы потрясены до глубины души, когда узнаем, что наш посыльный поменял “Эгоиста” или “Строителя Сольнеса” [“Строитель Сольнес” (1892) - пьеса Г. Ибсена. “Эгоист” (1879) - роман Дж. Мередита.] на детектив. Существует обычай, в особенности у судей, приписывать добрую половину преступлений, совершаемых в столицах, пагубному воздействию дешевых романов. Если какой-нибудь чумазый отрок украл с лотка яблоко, судья глубокомысленно заключит, что сведения воришки о том, что яблоки утоляют голод, получены в результате тщательных литературных штудий. Сами мальчишки, раскаявшись, часто обвиняют во всем прочитанные романы, что, впрочем, только делает честь их недюжинной природной сообразительности. Если бы, подделав, завещание, я сумел вызвать к себе сочувствие, сославшись на романы мистера Джорджа Мура, я был бы собой весьма доволен. И все же большинство людей твердо убеждены, что уличные мальчишки в отличие от всех остальных членов общества сообразуют свое поведение с печатным словом.
Между тем совершенно очевидно, что та неприязнь, которую питают судьи к дешевым сочинениям, не имеет ровным счетом ничего общего с их литературными достоинствами. Плохая литература — еще не преступление. Мистер Холл Кейн открыто ходит по улицам, не боясь, что его посадят в тюрьму за бездарность. Наша неприязнь основывается на убеждении, будто всякий роман, рассчитанный на подростков, преступен и низок по духу, что он взывает к корыстолюбию и жестокости. Такова судейская теория - бред от начала до конца.

Насколько я могу судить, проблема дешевой литературы, распродаваемой с грязных книжных лотков в бедных районах, сводится, собственно, к следующему. Непрерывным потоком поступающее развлекательное чтиво примечательно тем, что даже в виртуозно описанных похождениях напрочь отсутствуют характеры, а стало быть, напрочь отсутствует страсть. Авторы этих неприхотливых сочинений пускаются по проторенной дорожке, придав сюжету немного местного или исторического колорита, и создают раз и навсегда закрепленный тип искателя приключений: средневековый рыцарь, бретер XVIII века, современный ковбой, по сути дела, одно и то же лицо, изображенное наспех и лишенное каких бы то ни было индивидуальных черт. Такое безликое повествование способно вызвать не большее потрясение, чем созерцание условного узора на турецком ковре.
Среди этих историй есть и такие, которые с сочувствием описывают приключения разбойников, грабителей, пиратов; в них воры и убийцы предстают в возвышенном, романтическом ореоле. Иными словами, эти истории построены точно так же, как и “Айвенго”, “Роб Рой” и “Дева озер” Скотта, “Корсар” Байрона, “Могила Роб Роя” Вордсворта, “Макэр” Стивенсона, “Железный пират” мистера Макса Пембертона и еще тысячи произведений, которые постоянно раскупаются на призы и рождественские подарки. При этом никому не придет в голову, что мальчик, который восхищается Локсли в “Айвенго” [Локсли - имя, под которым в романе В. Скотта “Айвенго” (1819) выведен Робин Гуд. В центре всех перечисленных выше произведений стоит романтизированный образ благородного разбойника.], примется стрелять из лука по оленям в Ричмонд-парке. Мы знаем по себе, что бурная жизнь героев приключенческой литературы вызывает восторг у молодых людей не потому, что эта жизнь сродни их собственной, а потому, что она отлична от нее. Мы могли бы сообразить, что, чем бы ни руководствовался посыльный, упивающийся “Кровавой местью”, он читает этот роман вовсе не потому, что жаждет крови своих друзей и близких.
В этом случае, как и во всех подобных случаях, мы совершенно теряем ориентацию, рассуждая о “низших классах”, в то время как речь идет о всем человечестве, за исключением нас самих. Эта тривиальная романтическая литература вовсе не является уделом плебеев — она удел всякого нормального человека. Филантроп всегда помнит о существовании классов и иерархий. “Я пригласил поужинать двадцать пять рабочих”, — скажет он, скромно любуясь своим человеколюбием. Если бы он вместо этого сказал: “Я пригласил поужинать двадцать пять аудиторов”, то выдал бы себя с головой. Точно так же поступаем и мы: мы исследуем развлекательную литературу как некое смертоносное заболевание, между тем как это всего лишь легкий недуг, которому подвержено всякое безрассудное и отважное сердце. Простые люди всегда будут сентиментальны — сентиментален тот, кто не скрывает свои сокровенные чувства, кто не пытается изобрести новый способ их выражения. В такого рода литературе нет, в сущности, ничего дурного. Она воплощает в себе привычное сочетание героики и оптимизма, тот трюизм, без которого невозможна человеческая жизнь. Совершенно ясно, что никакое общество не сможет чувствовать себя в безопасности, если юридический трюизм, гласящий, что совершать преступление преступно, будет восприниматься членами этого общества как оригинальная и острая эпиграмма.

Если издателям и авторам “Дика Мертвой Головы” вдруг пришло бы в голову нагрянуть к нам в библиотеки и читальные залы, конфисковать книги, которые мы пишем и читаем, и прочесть нам лекцию о том, как надо жить, что читать и писать, нам бы это вряд ли понравилось. А между тем у них к тому гораздо больше оснований, чем у нас, ибо они при всем своем идиотизме нормальны, а мы, привыкшие кичиться своим высоким интеллектом, безумны. В наше время именно “высокая” литература, а никак не развлекательная откровенно преступна и нагло развязна. В самом деле, на наших солидных письменных столах лежат солидные издания, проповедующие распутство и пессимизм, от которых содрогнулся бы всякий неискушенный читатель. Если бы неразборчивый торговец осмелился выложить на свой грязный лоток книги, воспевающие полигамию и самоубийство, его ничего не стоило бы привлечь к судебной ответственности. Мы же открыто упиваемся такими книгами. С невиданным доселе лицемерием мы честим уличных мальчишек за безнравственность, а сами в важной беседе (с каким-нибудь сомнительным немецким профессором) ставим под сомнение само понятие нравственности. Мы поносим дешевое чтиво за то, что оно взывает к преступным инстинктам, а сами выдвигаем концепции инстинктивной преступности. Мы обвиняем (и совершенно напрасно) развлекательную литературу в нечистоплотности и беспринципности, а сами штудируем философов, возводящих беспринципность в жизненный принцип. Мы сетуем на то, что комиксы учат молодежь хладнокровно убивать, а сами прекраснодушно рассуждаем о бессмысленности бытия.

Главная угроза обществу кроется не в читателях комиксов, а в нас. Больны мы, а не они. Преступный класс мы, а не они. Мы — патологическое исключение. Большая же часть человечества остается верна своим неприхотливым потрепанным книжкам, своим затасканным героям. У заурядного читателя, быть может, весьма непритязательные вкусы, зато он на всю жизнь уяснил себе, что отвага — это высшая добродетель, что верность — удел благородных и сильных духом, что спасти женщину — долг каждого мужчины и что поверженного врага не убивают. Эти простые истины не по плечу литературным снобам — для них этих истин не существует, как не существует никого, кроме них самих. В самом захудалом и наивном грошовом романе заложены прочные нравственные устои, по сравнению с которыми изысканно-утонченные этические построения лишь эфемерный блеск и мишура. Знаток модной литературы слишком легко и виртуозно жонглирует этими этическими принципами, чтобы по-настоящему проникнуть в их суть. Коварного и жестокого врага следует убивать — мораль, прямо скажем, не самая глубокая, но и эта мораль лучше прославления коварства и жестокости, к которому взывают Д'Аннунцио и его последователи. До тех пор пока разлагающее влияние светской культуры не коснется здоровой и грубой плоти “дешевого чтива”, его нравственные принципы не будут поколеблены. Грошовое чтиво всегда проникнуто жизненным оптимизмом. Бедняки, даже рабы, сгибающиеся под непосильным бременем жизни, бывали легкомысленными, сумасшедшими, жестокими, но никогда не теряли надежды. И в этом их преимущество перед нами. Их несуразная, с нашей точки зрения, литература всегда будет литературой “крови и грома”, столь же естественной, как гром небесный и человеческая кровь.

1901

@темы: Честертон

---

Эхо первого кризиса

Артем Ермаков

Восстание декабристов в контексте глобальных социально-экономических проблем первой половины XIX века.

Восстание 14 декабря 1825 года в Санкт-Петербурге традиционно принято интерпретировать как первое в России открытое вооруженное выступление против самодержавия и крепостничества и фактическое начало русского освободительного движения. За минувшие годы специалисты из самых разных идейных лагерей весьма глубоко изучили общественно-политическую подоплеку восстания и предшествовавших ему событий и процессов. Достаточно тщательно на сегодняшний день изучено и социально-экономическое развитие России той эпохи[1].

Однако глобальный контекст как российских социально-экономических проблем первой половины XIX века, так и непосредственно движения декабристов достаточно редко попадал в поле зрения историков. Так, наиболее крупной работой, освещающей этот вопрос по существу, до сих пор остается известный курс русской истории М.Н. Покровского. При всей своей тенденциозности главы данного курса, посвященные декабристам и развитию России в первой половине XIX века, в целом наглядно и ярко показывают, что хотя Российская империя начала XIX века, захлестнутая первыми волнами европейской нестабильности в эпоху наполеоновских войн, и сумела отстоять свой политический суверенитет, она, тем не менее, оказалась почти беззащитной как перед глобальной экономической экспансией западноевропейских товаров и капиталов, так и перед лицом западноевропейской информационно-идеологической агрессии.

Перед тем как начать анализ российского кризиса середины 1820-х годов, важно вспомнить, что ряд крайне тяжелых потрясений в первой половине XIX века переживала практически вся континентальная Европа.Достаточно лишь обратить внимание на новый характер военных конфликтов эпохи революционных и наполеоновских войн (когда завоеватель стремится не только подчинить себе некую территорию, но и провести там необратимые социальные преобразования), на число революционных выступлений и их ожесточенность, чтобы утверждать: перед угрозой социального хаоса, утраты государственного суверенитета и даже полного распада (раздела) в период 1789–1850 годов стояли все крупные европейские державы. Пруссия (1807–1812), Австрийская империя (1809, 1848–1849), Франция (1814–1815, 1830, 1848), Испания (1807–1814, 1820–1824, 1834–1843)[2], Португалия (1807–1811, 1820, 1828, 1834–1847), Голландия (1810–1813, 1830), Швеция (1809), Дания (1807), Швейцария (1803, 1847) – фактически ни одна из этих держав не сумела выйти из кризиса, не прибегнув (вольно или невольно) к иностранной помощи, не пережив прямое вмешательство соседей в свои внутренние дела или даже оккупацию.

Оторвав взгляд от Европы, мы можем увидеть, что революционно-кризисная волна конца XVIII – начала XIX века началась не во Франции, а в Америке. Пример становления на базе динамично развивавшихся англосаксонских колоний агрессивного либерального государства как одного из главных конкурентов своей бывшей британской метрополии заразил многие колониальные государства. Трудности несколько иного рода, но тоже весьма тяжелые в эту же эпоху испытывают и традиционные общества таких крупных держав Евразии, как Османская империя, Персия и Китай (а чуть позднее и Япония). Давно уже не претендуя на мировое лидерство, эти страны в течение первой половины столетия начинают утрачивать и свое региональное значение, теряют контроль над собственными крупными провинциями и стратегическими торговыми пунктами (типа Египта, Закавказья или Гонконга). Элита этих стран также постепенно лишается способности мобилизовать внутренние ресурсы для отпора противникам и решения неотложных государственных задач.

Если прибавить сюда именно в это время закипевшую революциями, переворотами и междоусобными войнами (продолжавшимися и после освобождения от колониальной зависимости) Америку и охваченные активной европейской колонизацией остальные районы мировой экономической периферии, то можно предполагать, что устойчивый рост национальной экономики и поступательное эволюционное развитие политических структур и социально-экономических отношений в этот период, остроумно названный британским историком Э. Хобсбаумом «веком революции»[3], скорее, исключение, чем правило.

Вдохновлявшиеся, в частности, примерами современных им испанских, латиноамериканских и греческих революционеров (Риего, Квироги, Боливара и др.) декабристы волей-неволей смотрели на результаты их деятельности с позиции недавних «освободителей Европы», то есть несколько свысока. Они с трудом могли себе представить, что для складывавшегося мирового рынка и его финансовых центров (в первую очередь, лондонского) «экономическая провинция Россия», «экономическая провинция Венесуэла» и даже «экономическая провинция Китай» выглядели почти равнозначно[4]. Традиционные структуры периферийных рынков необходимо было разрушить (неважно, извне или изнутри) для того, чтобы открыть их не только европейским (в первую очередь, английским) товарам, но и международным банкам с их кабальными инвестициями и грабительскими займами. «Отрадно, что самая древняя и самая прочная империя в мире под воздействием тюков ситца английских буржуа за восемь лет очутилась накануне общественного переворота, который во всяком случае должен иметь чрезвычайно важные результаты для цивилизации»[5], – писали в 1850 году по случаю восстания тайпинов в Китае Маркс и Энгельс. Так, национально-освободительный пафос Рылеева, Сен-Мартена или Ян Сю-Цина в конечном итоге оборачивался работой против суверенитета своих стран и народов в пользу нового формирующегося глобального мирового порядка.

Стоит оговориться, что глобальный контекст региональных революционных и национально-освободительных движений, к которым относится и движение декабристов, безусловно, не отменяет местных условий и объективных предпосылок складывания этих движений, формирования мировоззрения их лидеров. Мало кто из них сознательно выступал в роли «агентов глобализации». Более того, можно предположить, что зачастую именно застойные и коррупционные явления в органах официальной государственной власти, поражения во внешних войнах, неспособность правительства подавить сепаратистские выступления или предотвратить захват внутренних рынков иностранцами довольно тяжело переживались мыслящими патриотами стран глобальной экономической периферии, готовыми заплатить любую цену за то, чтобы остановить процессы распада и дезорганизации. Трагедия таких патриотов заключалась в том, что их усилия по революционной модернизации своих стран на деле часто лишь способствовали увеличению их глобальной зависимости[6].

Таким образом, глобальный социально-экономический контекст позволяет не столько пересмотреть общеизвестные трактовки исторических событий, сколько привлечь внимание исследователя к важным «фоновым» обстоятельствам эпохи, обычно остающимся вне поля его зрения. Именно в этой связи кажется особенно важным, к примеру, что как восстание 14 декабря 1825 года в Санкт-Петербурге, так и многие предшествовавшие события междуцарствия, начавшегося еще 19 ноября, до сих пор практически не рассматриваются в связи с первым системным кризисом мировой экономики в конце 1825 года.

Обстоятельства данного кризиса, вызванного перегревом британского инвестиционного рынка, хорошо описаны в капитальной монографии И. Трахтенберга[7]. Обвал фондового рынка и катастрофическое оскудение золотого запаса Английского банка[8] буквально по дням совпадают с эскалацией напряженности в Санкт-Петербурге. Исследований, посвященных «русскому следу» лондонского кризиса 1825 года, пока не существует. Между тем Англия первой половины XIX века не только крупнейший торговый партнер Российской империи[9], но и основной ее кредитор. Даже если мы исключим версию намеренного экспорта социально-экономической нестабильности в Петербург из Лондона, такой экспорт не мог не осуществляться стихийно, в рамках естественного перераспределения напряжений в глобальной экономике[10]. Немыслимо, чтобы массовые банкротства британских торговых домов никак не отражались на мышлении и поведении К.Ф. Рылеева и его коллег по Российско-Американской компании или сочувствовавшего декабристам адмирала-англофила Н.С. Мордвинова[11]. Разумеется, большая часть вышедших на Сенатскую площадь офицеров, не говоря уж о солдатах, вряд ли понимала, что начало более или менее длительных революционных беспорядков в столице приведет, прежде всего, к падению оборотов местной торговли и производства и повальному бегству капиталов из страны, но руководители восстания не могли этого не знать.

Знали они и о серьезном расстройстве государственных финансов России[12], вызванном не только опытами министра финансов Д.А. Гурьева с фритредерскими таможенными тарифами 1818–1820 годов[13], но и экономическими последствиями наполеоновских войн, в частности, эхом наполеоновских фальсификаций русских бумажных денег (Министерство финансов изымало из оборота и безвозмездно уничтожало такие фальшивки до конца 1830-х годов). К росту государственного долга вело и продолжающееся падение мировых цен на основной предмет русского вывоза – хлеб. Между прочим, динамика этого падения была предопределена уже в 1815 году, когда английский парламент, видимо, желая «отблагодарить» своего верного союзника по антинаполеоновским коалициям, принял знаменитые «хлебные законы»[14]. Ориентированные на поддержку национального сельхозпроизводства и крупного землевладения, эти законы не только закрыли английский рынок для русского зерна, но и разорили сотни русских поставщиков[15]. Падали и другие доходные прежде статьи русского сырьевого экспорта: лен, пенька, лес и чугун. На смену русскому льну и льняным полотнам Англия все в больших количествах ввозила сначала на свой, а потом и на континентальный рынок индийский, а затем и американский хлопок. Пеньку же, в мировом производстве которой Россия предшествующего столетия была фактически монополистом, постепенно вытесняет индийский, обработанный в Шотландии, джут. Что же касается российского производства чугуна, развивавшегося во второй половине XVIII века так быстро, что его рост обгонял порой даже английские производственные показатели, то вторая волна индустриализации в Европе уже в начале 20-х годов XIX загнала эту перспективную экспортную отрасль отечественной экономики в длительную стагнацию. Экспорт русского леса также постепенно переставал приносить прежнюю прибыль. Мировая металлургическая промышленность, поднявшаяся на восточноевропейском древесном угле, с начала XIX века массово переходит на английский кокс[16], а бесхозяйственная экстенсивная разработка русских лесных ресурсов в XVIII веке уже в 1820-х годах приводит к серьезному удорожанию стоимости леса и его транспортировки, что в условиях развития международной конкуренции стран – экспортеров леса равнозначно дальнейшему сокращению русского лесного экспорта и потере традиционных рынков сбыта.

В целом, понижение цен на сырье сократило стоимость русского экспорта в период 1817–1824 годов почти в 12 раз[17]. Это было почти равносильно экономической катастрофе. Ее источником некоторые авторы считают не только последствия стихийных экономических процессов, но и сознательную экономическую политику мировых финансовых центров, направленную против интересов России. Один из богатейших людей России В.А. Кокорев прямо писал о настойчивой финансовой войне Европы против России, в результате которой, по его утверждению, «мы потерпели от европейских злоухищрений и собственного недомыслия полное поражение нашей финансовой силы»[18].

Необходимо отметить, что при этом интерес глобальных финансовых центров к русскому рынку 1820-х годов не ослабевал, а, напротив, продолжал возрастать. Во многом это связано с еще одной малоизученной проблемой экономического развития России XIX века[19]. Дело в том, что новый способ поиска и промывки так называемых «скрытых россыпей», разработанный в 1810-х годах уральским инженером Л.И. Бруснициным, начиная с 1820 года позволил дать такие темпы прироста золотодобычи, что Россия, в начале XIX века ввозившая золото не только для денежного обращения, но и для технических нужд и дававшая менее 3% мирового объема добычи, уже в середине 1820-х годов перешла рубеж в 20% и вышла на первое место в мире по золотодобыче[20]. Темпы роста кажутся фантастическими. Только за десятилетие 1821–1830 годов они достигли почти 1000%![21] Статистические данные по эту тему можно встретить в самых разных источниках[22]. Однако, когда речь заходит о социально-экономическом, а тем более о политическом аспектах понимания собранной и систематизированной информации о золотодобыче, практически никто почему-то не предлагает своей оценки[23]. Очевидно, что перед нами не только важнейший и практически неучтенный экономический параметр развития России времен декабристов, но и ключ ко многим внутри- и внешнеполитическим проблемам рассматриваемой эпохи[24].

Одновременно страна переживала кризис роста системы управления, связанный как с хроническим недофинансированием увеличивавшегося государственного аппарата (что неминуемо порождало коррупцию), так и с общим усложнением механизма управления государством в условиях распада прежнего сословно-корпоративного устройства общества и нарастающего демографического давления. Формирование международного рынка труда в рамках развития региональной экономической специализации и конкуренции приводило к вытеснению миллионов людей в разных странах на обочину этого рынка, за черту бедности, фактически на грань голодной смерти. Европейский демографический взрыв, к концу первой четверти XIX века достигший России, сравнительно быстро перемалывал традиционные сословно-профессиональные и территориальные структуры, не рассчитанные на такое количество людей[25]. Сотнями выпадавшие из своих дворянских и прочих социальных «гнезд» «лишние люди» всех сословий в буквальном смысле не находили себе места в жизни. Ни отцовское дело, ни государева служба не могли уже обеспечить будущее таких «профессиональных» разночинцев.

На этом фоне попытки немедленной отмены крепостного права, да еще без решения проблемы размежевания крестьянских и помещичьих земель, без подготовки бюрократических кадров, способных квалифицированно осуществить такое размежевание, могли неожиданно обернуться формой социального геноцида крестьянства, подобного коллективизации или английским огораживаниям XVI–XVII веков. Проекты радикальной группы П.И. Пестеля предусматривали генеральное размежевание всех частных и государственных земель, но их осуществление потребовало бы от любого правительства серьезных репрессий в отношении тысяч крупных землевладельцев. В принципе, любая земельная реформа на фоне неблагоприятной экономической конъюнктуры отрицательно сказалась бы на сельском хозяйстве страны, и без того пребывавшем в упадке.

А ведь на повестке дня стояли и другие важнейшие и неотложные задачи внутренней и внешней политики. Только в период с 1826 по 1833 годы николаевское самодержавие, хотя и с большими потерями, выиграло не только русско-персидскую (1826–1828) и русско-турецкую (1827–1829) войны, но и подавило польское вооруженное восстание (1830–1831), временно усмирило сепаратистов Кавказа (движение Кази-Мухаммеда и националистический заговор в Грузии) и надолго восстановило разрушенную систему коллективной безопасности в Европе (Мюнхенгрецкое и Берлинское соглашения, 1833) и на Ближнем Востоке (Ункяр-Ескелесийский договор, 1833).

В такой же кризисной обстановке (рост числа нелегальных антиправительственных организаций; непрекращающиеся крестьянские восстания; холерные бунты 1830 году в Санкт-Петербурге, Москве, Тамбове, Севастополе; восстания в военных поселениях 1831 года и т.п.) правительство Николая I было вынуждено обустраивать и внутренние дела. Создание первой в истории России комплексной службы государственной безопасности (III отделение Его императорского величества канцелярии и корпус жандармов); упорядочивание законодательства и налаживание систематической законопроектной работы (II отделение ЕИВ канцелярии и Государственный Совет); подбор, расстановка, учет и контроль деятельности кадров правительственного аппарата (I отделение ЕИВ канцелярии); устройство правильного документооборота и регулярной отчетности – все эти решаемые ускоренным порядком задачи встали бы перед любой командой, претендовавшей на удержание власти в России второй половины 1820-х годов.

«Надобно даровать ясные положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях, воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот, поощрить частных людей к мореплаванию – словом, исправить неисчисленные беспорядки и злоупотребления»[26] – утверждали участники восстания декабристов в ходе составления известного Свода показаний под редакцией делопроизводителя следственной комиссии Боровкова.

Но каким образом, а самое главное – какой ценой могли бы осуществиться все эти пожелания на фоне уже описанного экономического кризиса, в преддверии военных конфликтов и внутренних беспорядков, а также неизбежной в случае победы восставших борьбы между ними и другими общественными группами[27], также претендующими на власть? И самое главное, к чему бы могла привести социальная революция в России на фоне столь неблагоприятной для нее глобальной социально-экономической конъюнктуры?

Усугублять и без того нестабильную обстановку немедленным проведением каких-либо либеральных реформ было бы просто безответственно. Те же декабристы, вышедшие на Сенатскую площадь с лозунгом «Конституция!», заранее признавали, что в рамках переходного (то есть кризисного) периода им придется прибегнуть к управлению с помощью диктатуры. Вопрос о продолжительности и степени жесткости такой диктатуры дискутировался до самого последнего момента, но полностью избежать ее не предполагал никто[28]. Однако на Сенатской площади в среде декабристов обнаружился серьезный недостаток волевого организующего начала, являющегося основой всякого устойчивого режима.

Поэтому важно отметить, что в кризисе накануне 1826 года оказалась не только официальная Россия, не только самодержавие, по мнению заговорщиков, «представлявшее собой нестройную громаду»[29], но и оппозиция, сначала призывавшая эту «громаду» переустроить, а затем собравшаяся ее опрокинуть. Движение декабристов как антикризисная сила, по существу, оказалось еще более неудачливой, еще более внутренне противоречивой и непрочной командой, чем та государственная система, которую восставшие претендовали заменить. Ход событий 14 декабря в Санкт-Петербурге наглядно демонстрирует, что с ослабевшим и дезорганизованным аппаратом александровского самодержавия боролись, в сущности, порожденные им самим, столь же слабые и дезорганизованные противники.

В итоге выступление декабристов вызвало укрепление и ужесточение именно той силы, которую они собирались уничтожить. Самодержавие проявило себя как власть, не только традиционно поддерживающая, но и активно наводящая общий порядок, укрепляющая его как чрезвычайными полицейскими акциями, так и новыми политическими институтами. Переживавшее кризис общество в этот момент вряд ли осознало, что получило именно тот стройный военно-полицейский, чрезвычайный порядок управления, о котором оно «мечтало» в последние годы непредсказуемого правления Александра I. Только установили этот порядок не победившие «освободители»-заговорщики, а «реакция», то есть правительство Николая I и лично император. Те же, кто претендовал на руководство обновленным государственным (и в том числе репрессивным) аппаратом, стали его первыми жертвами.

Любопытно, что самодержавие вскоре после восстания без лишней огласки фактически инициировало процесс передачи значительной части своих властных полномочий как реформированным, так вновь сформированным государственным органам, исполнявшим главным образом надзорные и карательные функции. Так что и в этой области намерения части заговорщиков, как это ни парадоксально звучит, сбылись. Что было решительно отвергнуто Николаем I, так это немедленные и резкие социальные преобразования, а также конституционно-парламентский путь создания законов и организации управления[30]. Разумеется, разбуженная и напуганная в конце 1825 года правящая элита Российской империи спасала не только «старый порядок», но и саму себя, но, надо признать, она имела для этого все основания.

Разносторонние и разноплановые угрозы существующему социально-политическому порядку России второй четверти XIX века не могли не мобилизовать самодержавие как высшую государственную власть на защиту этого порядка. Важно понимать, однако, что сколько-нибудь прочное установление и развитие в этот период какого-либо нового, «революционного» порядка потребовало бы от революционного правительства куда больших мобилизационных усилий. «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться», – много лет спустя писал В.И. Ленин. Подобным образом, вероятно, можно оценить и всякую деятельную контрреволюцию или «реакцию». Что же касается методов защиты порядка, выбирать их почти никогда не приходилось ни революционерам, ни их противникам. Чем тяжелее была кризисная ситуация, чем более угрожающим для России казалось ее дальнейшее углубление, тем более резкие и жесткие, часто даже кровавые меры вынуждены были предпринимать как высшие, так и местные власти, какой бы идеологией они ни руководствовались.

Оценивая на этом основании «репрессивную и охранительную» политику николаевского самодержавия, стоит еще раз вспомнить, что основной задачей правящих элит большинства стран мира (кроме Англии и вновь созданных США) в тот период было не столько развитие новых типов социального устройства и социальных отношений, сколько сохранение имевшихся в наличии. С точки зрения теории общественного прогресса, такую политику можно называть «недальновидной» или «бесперспективной», но ее следует охарактеризовать, прежде всего, как разумную. Ведь прежде чем развиваться и совершенствоваться, любому общественному организму для начала надо выжить. Именно конкретные обстоятельства его выживания и брошенные ему вызовы, а вовсе не установленные кем-то «объективные законы» или чьи-то благие пожелания и будут в этом случае определять приоритеты как политического, так и социально-экономического развития государства.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Надо признать, значительная часть выводов данных исследований в силу своего марксистского, «антикрепостнического» пафоса, к сожалению, носит несколько однобокий характер. Здесь, как и в других случаях, делая упор на «феодальную отсталость» российской экономики и экономической политики, многие исследователи почему-то уделяли мало внимания фактам, свидетельствовавшим как о необъявленных экономических войнах «более развитых» стран против России, так и о реальной борьбе официального государственного руководства Российской империи за экономический суверенитет своей страны.

[2] Кризис в Испании продолжался практически всю первую половину XIX века и привел не только к окончательной утрате политического значения некогда первой державы мира, но и к почти полному распаду крупнейшей колониальной империи. В этом контексте исследователям стоило бы обращать больше внимания на типологическое сходство идеалов русских декабристов и испано-латиноамериканских революционеров.

[3] См.: Хобсбаум Э. Век революции (1789-1848). Ростов-на-Дону, 1999.

[4] О том же в более ранний период см., напр.: Самойло А.С. Провал попытки английской компании захватить русский рынок в XVI и первой половине XVII вв. // Ученые записки МОПИ. Т. 22. М., 1955. Несколько поверхностно, но на значительно более длительном историческом промежутке та же тема освещается в новейшей работе Б.Ю. Кагарлицкого «Периферийная империя» (М., 2003).

[5] Термин «цивилизация» здесь фактически означает глобализацию.

[6] Возможно, именно осознанием этого парадокса, а не «ренегатством» стоит объяснять переход в лагерь сторонников самодержавия М.М. Сперанского и многих других либеральных деятелей Александровской эпохи.

[7] Трахтенберг И. Мировые экономические кризисы. Т. 3: Денежные кризисы (1821-1938). М., 1939. С. 90-99. См. также: Вирт М. История торговых кризисов в Европе и Америке. СПб., 1887.

[8] За полтора месяца он уменьшился в 10 раз и на 24 декабря 1825 года обеспечивал менее 3% национальной (а фактически и мировой) валюты.

[9] Нифонтов А.С. Внешняя торговля России во времена Восточной войны 1853-1856 гг. // Проблемы социально-экономической истории России. М., 1971. С. 73.

[10] Трахтенберг подробно описывает пример подобного перераспределения на примере следующего британского кризиса 1836 года, экспортированного в США. См.: Трахтенберг И. Мировые экономические кризисы. С. 100-113.

[11] Суть экономических убеждений Мордвинова составляло так называемое «фритредерство», то есть теория «свободной торговли», согласно которой русский рынок следовало максимально открыть для ввоза иностранных товаров. Подобный таможенный эксперимент, проведенный в России 1818 году, привел к резкому росту государственного долга и обвалу курса рубля более чем на 10 лет.

[12] В 1823 году рубль серебром стоил на рынке 3,8 рубля бумажными ассигнациями (История денежных реформ в России XVI-XX вв. М., 1994. С. 72).

[13] Страхова Н.П. Внешнеторговая политика российского правительства после Венского конгресса. М., 1983. С. 19.

[14] Семенов Л.С. Россия и Англия: Экономические отношения в середине XIX века. Л., 1975. С. 4.

[15] М.Н. Покровский называет ситуацию с ценами на хлеб в 1820-х годах «катастрофической» и прямо соотносит ее с разорением большинства прибыльных прежде помещичьих хозяйств (Покровский М.Н. Русская история с древнейших времен. Т. 4. М., 1934. С. 16-17).

[16] Большинство новоизобретенных промышленных и транспортных машин с паровым двигателем также предпочитало «питаться» английским сортовым каменным углем, а не русскими дровами.

[17] Гросул В.Я. Истоки трех русских революций // Отечественная история. 1997. 6. С. 34-54. См. также: Фомин А. О понижении цен на земледельческие произведения в России. СПб., 1829.

[18] Кокорев В.А. Экономические провалы. М., 2005. С. 39-40.

[19] См. Ермаков А.В. Финансовая политика России во второй четверти XIX века и проблема русского золота // Известия Иркутской государственной экономической академии. 2007. 1. С. 103-108.

[20] Кеппен А. Драгоценные металлы, их потребление и производительность // Горный журнал. 1880. Т. 1. Кн. 2. С. 240-271.

[21] Данилевский В.В. Русское золото. М., 1959. С. 257. Табл. 38.

[22] Россия. Энциклопедический словарь. СПб., 1898. С. 301-302 и Табл. VIII; Михалевский Ф.И. Золото как денежный товар. М., 1937. С. 179; Хромов П.А. Экономическое развитие России в XIX-ХХ веках. М., 1950. С. 434438. Табл. 1; Данилевский В.В. Русское золото. М., 1959; Ламин В.А. Золотой след Сибири. Новосибирск, 2002.

[23] Исключение составляют, пожалуй, лишь некоторые намеки В.В. Данилевского. «До середины XIX века Россия стала для мирового рынка основным поставщиком всемирных денег, пишет он. Подготавливая Крымскую войну, Пальмерстон и другие главные организаторы ее отлично знали, что если на долю царской России в сороковых годах XIX века приходилось более 40% мировой добычи золота, то уже в 1852 году империя Николая I давала всего лишь 8,9%» См.: Данилевский В.В. Русское золото. С. 257-258.

[24] Та же общественная востребованность ссыльных декабристов в Восточной Сибири, вероятно, не в последнюю очередь связана с резким увеличением добычи золота в регионе в 1830-1840-х годах, спровоцировавшим столь же резкий рост материального благосостояния, а потом и культурных запросов местной элиты.

[25] Пик этого кризиса «перепроизводства населения» (к слову сказать, в конце концов спровоцировавшего революционный взрыв начала ХХ века) был еще далеко, но уже его первые последствия привели к тому, что на смену старым сословно-авторитарным стереотипам социального поведения пришли инстинкты толпы. Наступавший «век масс» требовал качественно иных управленческих технологий, умело сочетавших репрессивное подавление и пропаганду.

[26] Русская старина. 1898. Т. 96. С. 361-362.

[27] Опыт любой удачной революции выделяет как минимум еще три конкурентные группы: консервативных реваншистов, ультрарадикалов и региональных сепаратистов.

[28] См., напр.: Семенова А.В. Временное революционное правительство в планах декабристов. М., 1982.

[29] Русская старина. 1898. Т. 96. С. 357.

[30] Здесь уместно вспомнить, что когда русская монархия в 1905 году была вынуждена пойти путем парламентаризма, он быстро привел к гибели не только династию Романовых, но и всю Российскую империю.

2008

Комментарии по ссылке тоже рекомендую

@темы: Россия, декабристы, мысли друзей, экономика

---

Джейн Остин и викторианская эпоха: вопросы без ответов

Автор edelberte

Есть нечто загадочное в викторианской эпохе. Даже те, кто, подобно вашей покорной слуге, видит в Англии извечного врага, в англосаксонском духе - нравственного и духовного антагониста, а в протестантизме - сектантство самого скверного толка, не могут отказать ей в обаянии. Паровозы, паровые прессы, Дарвин с его обезьянами - все эти порождения британского гения сеяли смятение умов во всем мире, но, казалось, - не в самой Англии. Застегнутые на все пуговицы джентльмены садились в вагоны поездов с таким же достоинством, что и в пролетки, дамы с прямыми спинами и изящно скрещенными лодыжками невозмутимо пили чай на палубах пароходов.

Именно в эту эпоху всеобщего волнения Англия выработала для себя то, что впоследствии стали считать многовековыми британскими традициями: сдержанную учтивость, такт, тщательно соблюдаемый распорядок дня с пятичасовыми чаепитиями, культ семьи, спорт, любовь к природе... Самая прогрессивная в техническом отношении страна мира с вежливой твердостью не позволяла прогрессу лезть себе в душу.

В преддверии эпохи коротко отшумел и сгинул байронизм. Собственно, "байронизм" - это громко сказано. Похоже, дерзкий лорд умудрился произвести глубокое впечатление где угодно, но только не у себя на родине. А английские романтики... романтики "озерной школы", поиграв чуть-чуть с излюбленными всеми прочими романтиками идеалами французской революции и прочими атрибутами мятежности, брезгливо эти игрушки отбросили, увлеклись Средневековьем и заделались твердолобыми тори.

И это, согласитесь, очень странно. Обычно романтики так себя не вели. Нормальные романтики - это вынырнувшие из "штурм-унд-дранга" разбойники, мцыри и демоны, превыше всего ставившие свои мятежные страсти и, как следствие, полностью подчиненные этим страстям. Нормальному романтическому герою полагалось ни с чем не считаться и все вокруг себя рушить, а романтическому автору - этим восхищаться.

И, конечно же, любовь. Неодолимое (как неуловимый Джо: потому что и не хотят одолевать!) влечение поверх всех и всяческих барьеров, против собственных убеждений и морали. Влечение к преступникам, нечистым духам и публичным женщинам ценилось в особенности - с точки зрения романтиков предельная паршивость объекта как ничто другое доказывала истинность чувств.

Начитавшиеся тогдашних властителей дум юные создания умудрялись иной раз пренебрегать даже собственными сердечными склонностями - если эти склонности были "бюргерскими" и излишне добропорядочными, а следовательно, "неистинными" - предпочитая им сомнительные и малопривлекательные, зато до жути "романтические" в своем безобразии связи. В литературе есть тому свидетельства.

Впрочем, я несколько отвлеклась. Речь здесь все-таки не о романтизме, который, конечно же, не сам по себе расцвел, а являлся симптомом развития глубинных цивилизационных изменений в континентальной Европе. Речь о Британии - и о том, что там по загадочным причинам (и не надейтесь, что я их перед вами раскрою!) все это не прижилось.

Вы не против присмотреться внимательнее к тому, как оно там было? Все-таки то, что нестандартно, причем - плодотворно и привлекательно нестандартно, - это не только интересно, но и полезным может при случае оказаться - если суметь догадаться, как правильно готовить. Тогда - Джейн Остин.

Джейн Остин, значительнейшая английская писательница начала 19 века, предтеча викторианского мышления, чья популярность растет по мере того, как все больше людей эпохи развитого до невозможности капитализма начинают догадываться, что их в чем-то по-крупному обманули. И ее самый известный роман "Гордость и предубеждение".

Напомню. В центре романа - развитие взаимной сердечной склонности, возникшей между провинциальной барышней Элизабет Беннет и богатым и гордым мистером Дарси. М-ру Дарси с самого начала ясно, что его избранница заслуживает любви и уважения, и он довольно быстро осознает, что влюблен, но в окончательном решении его останавливает социальное положение девушки, грубость, бестактность и вообще всяческая непрестижность ее родни. Иначе обстоит дело с Элизабет. В результате предубеждения и клеветы она уверена, что мистер Дарси - плохой человек: мало того, что высокомерен и пренебрежительно относится к людям, так еще и совершил некогда откровенно низкий поступок.

Остин пишет сдержанно - и очень точно, фиксируя малейшие нюансы. Читатель с самого начала наблюдает несомненное и усиливающееся влечение Элизабет к мистеру Дарси, но сама героиня уверена, что испытывает к нему неприязнь и даже ненависть. И автор подтверждает - да, именно это она и испытывает. Неприязнь. Отвращение. Ненависть. И совершенно искренна в этих чувствах. И потом, когда ситуация разрешается ко всеобщему удовольствию, клевета развеивается и благородство Дарси становится для нее очевидным, Элизабет говорит, что ее чувства кардинальным образом изменились. "Быть может, я не всегда его любила так, как сейчас. Но хорошая память при таких обстоятельствах непростительна. И сейчас я вспоминаю об этом в последний раз."(с) "Еще более взволнованная, Элизабет отвечала серьезно и искренне. Повторно заверив его, что мистер Дарси - ее настоящий избранник, она рассказала отцу, как постепенно менялись ее взгляды на этого человека."(с)

Что это? Склонность к самообману, невнимательность к собственным чувствам, неспособность разобраться в мотивах? Нет, весь контекст убеждает нас: для этой культуры в высшей степени характерны как раз утонченное внимание к чувствам и честность по отношению к себе. Именно честность не позволяет Элизабет на пике счастья заменить насмешливо-горькое "хорошая память непростительна" на такое удобное в данных обстоятельствах "всегда любила, только сама не понимала".

Тут другое. Понимание любви не как влечения, а именно как любви - человеческого чувства, непременно включающего в себя симпатию, восторг, нежность. Отказ принимать влечение само по себе как мотивацию, как нечто, способное повлиять на оценки и решения - и это на очень, очень глубоком уровне.

И только принимая это во внимание, можно понять героиню романа: она совершенно искренна, она и в самом деле не любила мистера Дарси, пока считала его негодяем. Ибо разве можно любить дурное и злое? Тяга к дурному называется иначе.

Итак, господа, что мы тут наблюдаем? А наблюдаем мы две связанные между собой вещи: глубокое проникновение этики в сферу эмоционального, во-первых; и такое же глубокое культурное табу на низшие мотивации, во-вторых.

( Тут надо, наверное, сделать небольшое отступление - напомнить, что такое есть культурный запрет. Не мною и не сейчас открыто, что система табу как раз и составляет костяк культуры: без них культура теряет самоидентичность и вообще рассыпается, перестает существовать. При этом такие табу воспринимаются именно как запреты только со стороны; для самих носителей культуры они естественны и безусловны. И, скажем, пожирание сумасшедшей семейкой своей дохлой собаки не есть действие безобидное - оно направлено на разрушение культуры.)

И если принять эти особенности мировосприятия за культурное ядро, все очень хорошо объясняется - и "странность" английских романтиков (если люди не считают этически не обусловленный "мятежный порыв" чем-то достойным внимания, они, естественно, ищут романтики в другом - в средневековом возвышенном культе чести и служения, например; и политические воззрения тори тут годятся больше, чем виговские, и тем более - чем всякие порывисто-революционные), и сама расцветшая из этого ядра викторианская культура - ее утонченная изысканность, склонность к ритуалу; сдержанность и строгость в сочетании с постоянным вниманием к этическим моментам, "джентльменство"; ее защищенность от искушений и болезненной возбужденности, порождаемой переменами и открытиями; та внутренная теплота, уютность, чистота, что нашими западными современниками воспринимается как утерянный рай.

На этом месте моих рассуждений ninaofterdingen воскликнула: "Так вот по чему они так сильно били своими сексуальными революциями!" Совершенно согласна: именно это ядро, помещающее понятия добра и зла в область непосредственно переживаемых эмоций, и было целью. Оно никак не хотело само до конца разрушаться; а без этого "прекрасный, блин, новый мир", где добра никто от зла не отличает и отличать не хочет, никак не построить.

Оно и сейчас еще до конца не разрушено.

Есть такой английский фильм-фанфик по мотивам "Гордости и предубеждения" - "Дневник Бриджит Джонс". То есть это книжка, по которой он поставлен, была чистым фанфиком - там механически воспроизводился сюжет романа Остин в современном антураже. Создатели фильма поступили тоньше: они исправили сюжет, сделав его самостоятельным, и оставили только отсылку к роману (главного героя зовут Дарси, и играет его тот же актер (Колин Ферт), что и в канонической экранизации ГиП) и ту самую психологическую схему: героиня, вполне современная и "раскованная" девушка, которая курит, пьет (чтоб не сказать - пьянствует) и отнюдь не разделяет мнения, что в интимные отношения следует вступать только после свадьбы, не может полюбить главного героя и расстается с ним, пока думает, что он некогда совершил подлый поступок. И многочисленные поклонницы фильма (а у него много поклонниц!) воспринимают этот поворот сюжета совершенно естественно, и у них не возникает вопроса: "Если тебя к нему тянет, то какая тебе, к черту, разница - он чужую невесту сто лет назад соблазнил или у него соблазнили?!" Нет, не возникает. Ни имморалистического "какая, к черту, разница", ни романтического "несмотря ни на что!". А это значит, что викторианское мировосприятие живо и работает.

И тут у меня возникают вопросы - много вопросов. И ответов на них я не знаю.
Это устойчивое викторианское ядро - откуда оно, такое симпатичное, взялось? Ведь если присмотреться к истории Англии, становится понятно, что оно не всегда присутствовало. Либо было скрыто в недрах народной культуры - очень глубоко под напластованиями. Но тогда что, какие условия, заставили его выйти на поверхность? Какова тут роль пуританства? Способствовало ли оно формированию викторианской культуры или, наоборот, выхолащивало ее (см. Диккенса)? Сыграло ли какую-то роль, что наиболее рьяные протестантские секты благополучно откочевали за океан?
И так далее.
Буду благодарна за любые соображения.

---

Заложники Ротшильда

Автор schwalbeman

Примечание: горжусь до сих пор. Самый шикарный из посвященных мне текстов.

В очередной раз наткнулся в личной беседе на одно очень распространенное заблуждение, разделяемое, между прочими, и очень неглупыми людьми. Напряг уже мыслительную железу, чтобы выделить логическую цепочку, как паук паутину, но вовремя остановился. На то ведь и ЖЖ, чтобы туда плеваться мыслями, а собеседникам уже отсылать, как банки с консервами, линки на измышления.

Диалог развивался следующим образом: Тит упрекнул Кая в излишнем почтении к частной собственности, в каковом почтении обоняние Тита уловило специфический протестантско-англосаксонский душок, несовместимый с оригинальностью мышления и хорошим вкусом.
Тит напомнил Каю о том, что ограбление банка есть преступление, ничтожное по сравнению с основанием банка, и произнес еще несколько подобных, изветшавших и поеденных молью, трюизмов. Тит — презренный левак, его уважение к капиталу ограничивается уважением к self-made people, богачам, вырвавшимся из уз среднего класса собственными силами. Их пользующихся незаслуженной форой наследничков Тит решительно ни во что не ставит. С другой стороны, Тит несколько самонадеянно претендует на кое-какое культуртрегерство, а стало быть, сделавшие сами себя люди (то есть нувориши) не могут не вызывать у него естественной брезгливости своими манерами и людоедской моралью, вызванной многолетней привычкой карабкаться вверх по чужим головам. Поэтому богачи в первом поколении претят Титу также, как и во всех последующих. Все это Тит не без желчности высказывает Каю, совершенно не ожидая от последнего никаких принципиальных возражений.

Тем не менее, Кай находит, что возразить Титу. Кай вызывает в памяти все свое небогатое имение: садовый домик, почти не видимый за стеной шток-роз и подсолнухов, малогабаритную квартиру в спальном районе и смердящую малолитражку (может быть, вместо автомобиля Кай называет компьютер, персональный лишь номинально, ибо на нем режется в игры семья из пятнадцати человек, включая престарелого дедушку). И вот на этой, представшей перед мысленным взором картине, Кай основывает свое уважение перед частной собственностью. «О Тит!» — восклицает Кай, «ведь этот увитый плющом домик — все, что у меня есть... Как мне не уважать частную собственность?! Ведь отказываясь уважать ее, я тем самым отказываюсь от того немногого, чему мне привелось быть хозяином!»

На этих словах Кай лезет в карман за носовым платком, а Тит в бессильной злобе хлещет свернутой в трубочку газетой зазевавшихся мух. Он чувствует, что в словах Кая есть какой-то логический изъян, но не может понять, какой. Тем более что Кай вместо носового платка извлекает из кармана томик Честертона и, найдя нужную страницу, принимается дрожащим голосом зачитывать:

«Большинство людей не имеет ни времени, ни способностей для измышления небывалой или абстрактной красоты. Для большинства людей идея художественного творчества может быть выражена лишь идеей не популярной в сегодняшних спорах - идеей собственности.

Средний человек не может вылепить из глины человеческий образ, но он может взять землю и вылепить из неё сад; и хотя он делает это с помощью красной герани и голубого картофеля высаженного в строгие прямые линии, он тоже художник, поскольку он выбирал и отбирал. Средний человек не может написать закат восхитительными красками, но он может выбрать цвета для покраски собственного дома, и хотя он и красит его в розовый горошек - он все же художник, ибо это - его выбор.

Собственность - это искусство демократии. Она значит всего-навсего то, что каждый должен иметь нечто, что будет создано им по своему образу и подобию, как сам он создан по образу и подобию Неба.»

Впрочем, следующий отрывок дует уже несколько в другую дудку:

«Но, поскольку человек - не Бог, а только образ и подобие Божие, то его самовыражение должно быть ограничено пределами, иной раз весьма узкими и строгими. <...> Можно услышать разговоры о том, что Ротшильды и Рокфеллеры - защитники собственности. Но очевидно, что они - враги собственности, поскольку они враги её ограничения»

Если бы Тит не был так раздражен идейной нестойкостью Кая и прислушался бы повнимательнее, он понял бы своим неказистым умишком, что есть частная собственность, и есть частная собственность. Собственность Ротшильда и каев домик с мальвами — не совсем одно и то же. Марксисты, кстати, не к ночи будь помянуты, нарочно разграничивали эти два сущности, именуя первую «частной собственностью на средства производства». Клумба шток-роз обычно не вызывала в СССР большого начальственного гнева: обкому поперек горла вставала грядка картошки или даже швейная машинка — все что угодно, с помощью чего можно частным образом производить. Разумеется, вышеупомянутое словосочетание нуждается в некотором ремонте: нынешние Рокфеллеры владеют в основном не средствами производства, а финансовыми активами. С учетом этой детали диаматовский термин не утратил актуальности.

В свою очередь, если бы Кай не был так расстроен перспективой расставания с домиком, ему мог бы прийти в голову нехитрый вопрос: с чего бы это Честертон, откровенно левых убеждений мыслитель, неоднократно обвинявшийся в симпатиях к коммунистам, стал вдруг защищать собственность? Не потому ли, что он не склонен смешивать различные смыслы этого слова?

Вместо того, чтобы думать о том, о чем надо, наши собеседники думают о чем попало.

Кай размышляет о несправедливости мира. Он не понимает, почему именно идеология, под флагом которой собрались защитники бедных от богатых, позволяет разбивать молотками принадлежащие малообеспеченным колхозниками стеклянные теплицы с помидорами (чтобы на рынок не понес, гад).

А Тит с ужасом понимает, что Кай с его шестью сотками оказался в идеологических заложниках у собирательного Рокфеллера. Рокфеллер риторически защитил свои заводы, газеты и пароходы клумбой шток-роз — и теперь ему сам чорт не только не страшен, но даже наоборот, приятен. Никто не тронет Рокфеллера, ибо любую инициативу по ограничению своих неестественно концентрированных богатств магнат разобьет вдребезги апелляцией к неприкосновенности скромного имущества Кая. Рокфеллеру не потребуется даже раскрывать рот в свою защиту: это сделает армия обжегшихся на молоке каев, видящих в ограничениях прав Рокфеллера угрозу своим ничтожным сбережениям.

Кай, впрочем, не сам вырос такой умный. У него были учителя (или злые подколодные советчики). К примеру, одиозный проактивно-шизофренический В. Шендерович, несколько лет поднимавший широкую публику на защиту М. Ходорковского. Так и писал наш орел: Ходорковский — первая ласточка; сегодня он, а завтра — ваши шесть соток. Ибо нет разницы между собственностью и собственностью.

А еще вспоминается разлюбезное наше монетаристическое правительство, объяснявшее честному народу свою позицию в области налога на наследование. Позиция эта у правительства известно какая: налога на наследование у нас больше нет. Так и стоит перед глазами бессмысленное кудринское лицо, произносящее плохо вяжущиеся заботливые слова о стариках, вдовах, сиротах... О бабушке, которая боится умирать, опасаясь, что внучки не смогут заплатить налог на хибарку... Не бойся, милая бабушка, умирай с миром: отменили мы налог-от. Умирай, не тяни. При этом мысль о том, что налог можно сделать прогрессивным, так чтобы он с разной силой бил по Абрамовичу и по нищим внучкам, никак не приходит правительству в гениальные головы, а вслед за правительством не видят такой возможности и законодатели.

Между тем мнение по поводу налога на наследство — лакмусовая бумажка, однозначно определяющая место испытуемого в политическом спектре. В нынешние ультраправые времена, когда один глобальный левый проект рухнул, подточенный внутренними и внешними недругами, а у другого старческий маразм таинственным образом заместил болезни роста, любая инициатива, работающая на уменьшение имущественного неравенства должна быть признана направленной на благо всех живых существ. Покамест тренд устойчиво направлен в обратную сторону, причем это касается и богатых стран. "Экономист" сообщает (статья, к сожалению, в платном доступе, так что я знаком с ее содержанием понаслышке) о существенном увеличении имущественного расслоения в Штатах в последние годы. А еще СШэпА перестали в 2005 году публиковать коэффициент Джини, важнейшую и популярнейшую численную характеристику этого самого расслоения. Американцам надоело подсчитывать коеффициент после того, как он слишком уж вырос за последние несколько лет; каков он теперь, мы не знаем.

Но мы отвлеклись от темы. Я давно уже хотел сказать, что во время разговора над нашими двумя собеседниками витала полупрозрачная фигура неизвестного духа, делавшего Титу и Каю недвусмысленные указующие знаки. Увы, ни поглощенный горестными раздумьями Кай, ни туповатый Тит не обратили на знаки внимания. А напрасно: дух указывал на грандиозную, потрясающую воображение картину, ненадолго проступившую в сгущающихся сумерках. Наделенные мистическим зрением прозорливцы могут наблюдать ее в любое время, но нашим спорщикам она была доступна лишь на мгновение; увы, они упустили этот миг. Картина же была следующая: две огромные руки сцепились в исполинском реслинге: это Невидимая Рука Рынка классической (производственной) капиталистической экономики боролась с Видимой Рукой Рынка экономики современной (финансовой). Руки вырастали из-за горизонта, так что было не видно, принадлежат ли они одному и тому же хозяину: зрителям приходилось додумывать эти детали, основываясь на собственных предпочтениях. Постепенно вторая Рука одолевала первую. Голос первой Руки («делайте, как вам выгодно») становился все тише, его заглушал другой голос: «Берегите Ротшильда! Он гарантия ваших свобод! Поступитесь своим сегодняшним благом ради завтрашнего блага финансовой элиты! Не давай правительствам регулировать! Сегодня они обкрадывают богачей, завтра возьмутся за бедняков! Не требуйте уступок — это пагубно скажется на рынке!» Но уже торопилась-спешила откуда-то из-за горизонта на помощь первой, Невидимой, Руке темная загадочная фигура с косой в плаще с капюшоном: это близился расставляющий точки над йотами Всемирный Кризис.

Может быть и хорошо, что Тит и Кай не видели этого. Кай наверняка бы еще сильнее расстроился, а мне его жаль.
2009

@темы: Ротшильд, мысли друзей, Честертон

---

Песенка дня

Casablanca Moon

К этой песенке есть и стихотворение

@темы: музыка

---

О неочевидности

Автор schwalbeman

Наиболее общие законы Мира и наиболее базисные и всеобъемлющие явления — неочевидны. Однако, по мере усвоения, они приобретают абсолютную очевидность в глазах познавшего их субъекта.

Если мысль, содержащаяся в предыдущем абзаце неочевидна, то только потому, что она сама принадлежит к числу наиболее общих законов. Если она очевидна, то только потому, что верна.

Законы Ньютона неочевидны. Тысячи лет люди были уверены, что пущенный под углом к горизонту снаряд летит по наклонной прямой, и лишь утратив «летательную силу», падает вертикально вниз. Мудрецы и ученые не видели, не могли увидеть парабол, вдоль которых изгибаются струи фонтанов. Однако стоит ознакомиться с ньютоновской механикой – и мир преображается. Однажды проникнув в сознание, законы механики уже никогда его не покинут.

Неочевидны также: результаты Торричелли (и само понятие атмосферного давления), возможность изучения чисел, не являющихся отношениями двух целых, мысль о том, что вещи со временем могут улучшаться, а не только портиться и т.д. и т.п.

Зато во все времена после Аристотеля совершенно очевидным было, что все наиболее общие истины о вещах уже известны.

Я думаю, что мы ничего не знаем о том, как устроено человечество, как система. О том, какие механизмы в нем действуют, какие силы противоборствуют. О «многоразовых» истинах (сиречь законах исторического развития) и «одноразовых» фактах (определяющих, теме не менее, нашу жизнь), без которых мы так и будем тыкаться в социальное, как слепые щенки.

Еще я думаю, что многие из этих законов и фактов давно сформулированы и официально объявлены одиозными. Просто не преодолена (и нет гарантии, что будет преодолена) критическая масса уверовавших в новую истину, не достигнут порог, после которого очевидность вступает в свои права. Для маргиналов, исповедующих свои крайние и уродливые взгляды солнце очевидности уже взошло, именно этим объясняется их угрюмость и озлобленность на непонятливое большинство. Но то, что в физике достигается экспериментально, а в математике – посредством логических умозаключений, то может оказаться недостижимым в гуманитарных науках, с их зыбкими критериями и расплывчатой реальностью.

Не знаю, какая доля одиозных шизофренических и параноидальных идей вызвана к существованию безумием, а какая прозрением гения. Однако полагаю, что мы не видим еще многих парабол в фонтане реальности.

@темы: философия, мысли друзей, Платон

---

Ещё о Гипатии

Из комментариев

otchelnikural
Просто как-то неудобно и странно думать, что умный человек может одобрять сожжение книг , разрушение красивых зданий и статуй и убийство невежественными, и неумными, необразованными и и немытыми фанатиками культурных , умных и образованных людей...

Edelberte
Ладно, раз уж зарегилась, напишу про грязных и немытых. Да, так уж сложилось в Александрии, что религиозное различие совпадало с социальным. Низы, народные массы сплошь были христианами, элита - языческая, да к тому же еще и "понаехавшая". И относилась она к населению именно так, как относится чуждая элита к населению, которое считает чужим, неприятным и враждебным. А Орест к тому же был ретив не по уму, видел свое назначение в искоренении христианства, если надо - вместе с отвратительными, грязными и необразованными, не имеющими ценности носителями. Вся прелесть гностического взгляда на мир в исполнении злого дурака. Гауляйтер на оккупированной территории, короче. И вот затравленному населению стало известно, что в помощь Оресту прибыла закадычная подружка - самая настоящая, сильная магичка. Ведьма. Ученица самого Ямвлиха, не хухры вам мухры.
Люди испугались. За свою жизнь и своих детей. Да, это была паника, но основания для нее у них были. И не Кирилл эти основания придумал - сама, все сама языческая элита сделала.

@темы: гностицизм, Гипатия, неоплатонизм

---

О силе образов

Бесподобная подмена про блестящий Ренессанс

eka42003
2009-11-20 07:47 pm
А, вот ещё: "Тиль Улленшпигель", по-моему, занудство редчайшее.

kizune
2009-11-20 07:55 pm
Пожалуй, это счастливая реакция на эту книгу - своеобразная самозащита мозга. Я Шарля де Костера прочла лет в двенадцать, и меня очень долго потом мучили средневековые кошмары, да и сейчас, стоит начать думать об этой эпохе, как мороз по коже идёт...

seminarist
2009-11-20 11:56 pm
Маленькая поправка. Это было не средневековье, а эпоха Возрождения. Вторая половина шестнадцатого века, между прочим.

Вот какая забавная вещь. Я с порога отметаю мысль, что цитируемая дама не знает, когда жил герцог Альба или правил Филипп Второй. Однако же - ужасы Средневековья. Есть какая-то перегородка, которая отделяет один образный ряд от другого, и если какой-то факт в символический ряд не вписывается - тем хуже для фактов.

@темы: Реформация, Возрождение

---

Коррозия сверхъестественного

Автор schwalbeman

Обоюднодружественная edelberte делится своими впечатлениями от чтения «Молота ведьм». А такие впечатления, надо сказать, это целый отдельный жанр, со своими законами, с какой-то специфической атмосферой. К примеру, знатная писательница Е. Хаецкая кое-что рассказывала приватно о своём опыте (и чувствовалось по её рассказу – это именно был опыт, переживание). Еще несколько подобных рецензий припоминаю, от менее публичных личностей. Т.е. книжка в каком-то смысле посильнее и «Фауста» Гёте, и вечнозелёной «Mein Kampf». Ни разу не видел, чтобы при словах «когда мне было восемнадцать, я прочитал "Фауста"» у человека округлялись глаза и напрягались мимические мышцы. А вот с читателями «Malleus Maleficarum» такое случается. Прозревали ли Я. Шпренгер и Г. Инститорис, что пишут послание грядущим поколениям, что труд, утратив свое прямое предназначение, перестав быть техническим руководством для дознавателей, будет заставлять сердца потомков то биться чаще, то замирать? Вряд ли. Они не понимали даже, что создают один из портретов своей суровой эпохи (ибо само понятие «портрет эпохи» было весьма необычным для человека тогдашней культуры – просто вследствие специфического восприятия категории времени).

edelberte формулирует три тезиса. В порядке возрастания значимости они суть следующие:

"Массовые "ведовские" процессы и сожжение ведьм происходили в это время не только в католических, но и, в равной степени, в протестантских землях. "

Я только не понимаю, почему «в равной степени». Вроде бы согласились уже, что протестанты интересовались ведьмами значительно сильнее католиков. В самом деле, «Молот» опубликован в 1486 г., тезисы Лютера – в 1517. Эти два документа практически ровесники; можно сказать, что именно с «Молота ведьм» начался Долгий Шестнадцатый век. Далее, активнее всего на ведьм охотились именно там, где через некоторое время расцветёт протестантизм: в германоязычных странах. Это не значит, что католики никого не сжигали и не пытали – просто их жертвами были не ведьмы, а, в основном, еретики (светские власти, разумеется, могли еще много за что приложить калёным железом). Охота на ведьм – действительно феномен не столько Средневековья, сколько Нового Времени. Это тривиальность, проверяемая по любому учебнику, но её нужно трудолюбиво проговаривать, разрушая распространённое заблуждение (ведьма на костре = Средние Века). К. С. Льюис тоже так считает:

"Многие верят и даже пишут, что в XVI в. магия была пережитком средневековья, который и собиралась смести новорожденная наука. Те, кто изучал этот период, так не думают. В средние века колдовали мало, в XVI и XVII — очень и очень много. Серьезный интерес к магии и серьезный интерес к науке родились одновременно. Один из них заболел и умер, другой был здоров и выжил, но они — близнецы. Их родила одна и та же тяга."

Возвращаясь к тезисам edelberte,

"Страх перед ведьмами испытывали не только обыватели, но и те, кто рулил процессом. Шпренгер и Инститорис - не мальчики, не рядовые "темные попы", а люди, которым было поручено руководить охотой на ведьм, люди, вхожие в кулуары. И при этом искренность страха, пропитывающего буквально все их сочинение, не отрицает, кажется, никто из внимательных исследователей."

Да, это так. «Молот ведьм» – книга о том, как противодействовать величайшим опасностям, написанная интеллигентными людьми, искренне верящими в реальность этих опасностей. Возможно, именно этому книга обязана впечатлением, производимым на наших современников.

"Наравне со страхом перед колдовством в эту эпоху в обывательских массах присутствовал огромный к нему интерес. Ведьмачество было чрезвычайно популярно, крестьяне не задумываясь прибегали к помощи и советам ведьм, творили заклинания, горожане вовсю обращались к астрологии, гаданиям, опять-таки всевозможным мелким ворожбам и заклятьям, в серьезных случаях - стремились заручиться помощью колдуна. "Колдовство до такой степени развилось, что дети на улице и в школах учили друг друга колдовать."(с) (Альфред Леман) "

Вот на этом тезисе я и остановлюсь, чтобы не дать ему привести к возникновению некоторых мировоззренческих аберраций. Дело в том, что рассказы о внезапно расцветшей вере в колдовство, порчу, сделки с нечистью, продажу диаволу бессмертной души и пр. могут создать впечатление утраты рациональности совершенно на ровном месте. Вот только что не было ни дождинки – и вдруг, как из ведра, полились, начиная со второй половины XV века бесчисленные свидетельство твёрдой уверенности человека в реальности колдовства. Под впечатление от этого потока суеверий может возникнуть искушение приписать пятнадцатому веку порок, ранее приписываемый пятому или шестому: внезапное и беспричинное оскудение сокровищ рассудка.

Ничего подобного, разумеется, не имело места. Четырнадцатый век ничуть не менее Шестнадцатого верил в чудеса. Нужно лишь понимать, что это были другие чудеса. Можно выразиться и конкретнее: это были чудеса, главным образом, добрые. При всей жестокости средневекового мира и его обитателей, сверхъестественное почти никогда не воспринималось последними источником чего-то несовместимого с принятой в те времена моралью. Чудо даровало исцеление от болезней, победу над неверными, преподносило уроки веры и страха Божия, восстанавливало (иногда брутально) справедливость... Да, чародеи и злонравные монстры тоже присутствуют средневековых страшилках. Но их жанр почти никогда не подразумевает доступность и желанность для человека черной магии – напротив, самым доступным инструментом оказывается молитва или освященные кипарисовые четки. Магия всегда существует как-то отдельно, по другую сторону линии фронта. А по эту сторону – чудотворные мощи, приходящие на помощь святые, королевское чудо (свойственная французским монархам способность к врачеванию некоторых специфических заболеваний)1.

Достаточно сравнить приводимые Ле Гоффом примеры с примерами из сборника народных пьес о д-ре Фаусте, чтобы убедиться в очевидном. В XV веке в Западной Европе меняется структура сверхъестественного как такового. Оно утрачивает благой и дидактический характер и становится чем-то вроде наркотика: сильнодействующим средством, дающим кратковременное решение бытовых проблем и требующим расплаты в долгосрочной перспективе. Если в Средние Века чудо было согласно с общественной моралью, то с наступлением Нового Времени наметился очевидный диссонанс.

Реальность нового, страшного и грязного, чуда была для человека Нового Времени ничуть не менее явственной, чем для человека Средних Веков – реальность чуда благого. Именно этим объясняется реакция Запада на внезапно нагрянувшую колдовскую моду. Будучи поставлен перед фактом перерождения сверхъестественного, Запад избрал единственно возможную стратегию, отогнав от себя Чудо (любое, любое чудо) всеми возможными способами. Протестанты не только сжигали ведьм. Они прогнали из своей религии обрядность теургичского характера, забыли предания о святых чудотворцах и вообще постарались вычеркнуть из религии любые свидетельства общения земного с нездешним. Остались лишь чудеса, описанные в Библии: никаких других пасторы Нового Времени не признают.

Еще раз, тезисно. Рационализм протестантского мира и охота на ведьм суть родственные феномены. Это две различные реакции на одно и то же явление: перерождение чудесного в мировосприятии Западного мира. К. С. Льюис в цитированном выше эссе предположил, что наука и магия зародились вместе, но магия оказалась беспомощной и умерла, а согласная с ней в области целей и отличающаяся лишь средствами наука выжила и восторжествовала. О нет, это было бы слишком просто. Магия, как и религия, не может умереть лишь в силу того, что её положения противоречит экспериментальным данным. Не понимаю, как Льюис не мог понять такой очевидной вещи, вроде бы с головой был мужик. Вокруг нас тысячи колдунов-экстрасенсов, ни один еще толком никому не помог – и ни один не разорился. Если бы критерием отбора была востребованность, колдовство никуда бы не делось, мы бы по-прежнему жили в Долгом Шестнадцатом веке, в самом его начале.

Возникновение так называемого научного мировоззрения было защитной реакцией Европы на непонятного происхождения чуму, поразившую незримый мир, на внезапную согласованную, коллективную продажу людей Запада своих душ. А другой реакцией был взрыв религиозного мракобесия, известного как охота на ведьм. Если это рассуждение кажется натянутым, следует обратить внимание на упомянутую уже выше закономерность: протестантизм хронологически появился чуть позже начала ведьмовской истерии – и развитие получил именно в странах, где, главным образом, происходила охота на ведьм. Это совпадение заслуживает того, чтобы о нём призадуматься.

Кстати, не вырождение ли сверхъестественного (в числе прочего) имел в виду Ницше, когда декларировал смерть Бога? Не знаю доподлинно. Однако очевидная географическая локализованность этого явления подсказывает, что вернее было бы сказать не «Бог умер», а «Бог отвернулся».

______________________________________
1 "...порой общественное мнение наделяло священных особ свойствами грозными и пагубными; впрочем, гораздо чаще, разумеется, свойства эти представлялись людям благодетельными. А есть ли благодеяние лучше и драгоценнее, чем возвращение здоровья? Люди охотно верили, что все, имеющее хоть какое-то отношение к вещам священным, обладает целительной силой." (Блок М. Короли-чудотворцы. Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии)

Отметим это "разумеется". Пройдет несколько веков, и "разуметься" будет уже что-то совсем другое.

@темы: Реформация, герметизм, гностики, ведьмы, Молот ведьм, мысли друзей, Возрождение

---

О ведьмах

Автор edelberte

Когда я читала "Молот ведьм", меня заинтересовало вот что. Мало того, что из трех частей трактата одна целиком посвящена церковным способам исцеления от околдования, так еще и в процессуальном разделе тщательно прописаны способы, посредством которых участникам процесса надлежит защищать себя от ведьминских козней.
Выглядит это так.

"Итак, когда обвиняемая вводится в камеру суда, нельзя позволить ей войти лицом вперед. Ее следует вводить лицом назад, спиной к судьям." (с)
"К вышесказанному надо прибавить, что допрос ведьм лучше всего производить в дни больших праздников - в то время, когда в церкви происходит богослужение. Надо предложить молящимся просить о ниспослании божьей помощи. Далее, надо надеть на шею ведьме те освященные вещи, которые были нами указаны выше, а также и написанные на бумаге семь слов, произнесенных Христом на кресте. Опыт показал, что эти вещи весьма мешают ведьме действовать." (с)
Все это совершенно необходимо, поскольку "никто из судей и проповедников не может быть уверенным в своей собственной безопасности ввиду их нападок против так называемых ведьм и колдунов."(с)

Представили? В день и час, когда в церквах побольше молящихся, ведьму вводят в зал заседаний спиной вперед, обвешанную четками и образками, а сами члены суда тоже все в крестах и амулетах, причастившиеся и святой водой обрызганные...

Это - страх, друзья мои, самый настоящий неподдельный, искренний страх.

То, что страх перед ведьмами и порожденное им преследование в 15-17 вв. в Европе носили характер массовой истерии, сходной во многих чертах с любой другой массовой истерией, не вызывает сомнений. Не буду останавливаться на доказательствах - об этом писали и пишут много и охотно, если вдруг кто еще не знаком - нетрудно найти. Однако о причинах, породивших эту истерию, задуматься стоит.

И прежде всего отметим характерные особенности явления.
1. То, о чем я уже упомянула. Страх перед ведьмами испытывали не только обыватели, но и те, кто рулил процессом. Шпренгер и Инститорис - не мальчики, не рядовые "темные попы", а люди, которым было поручено руководить охотой на ведьм, люди, вхожие в кулуары. И при этом искренность страха, пропитывающего буквально все их сочинение, не отрицает, кажется, никто из внимательных исследователей. Другое дело, что объясяют по-разному. Так что, думаю, можно отбросить очень распространенную, хотя и вульгарную версию, согласно которой хитрые инквизиторы сознательно разжигали истерию, чтобы "сплотить ряды" ввиду наступления протестантизма. Неприемлемость этой версии подтверждает и второй признак, на который я сейчас укажу.

2. Массовые "ведовские" процессы и сожжение ведьм происходили в это время не только в католических, но и, в равной степени, в протестантских землях. Это обстоятельство позволяет нам расстаться с еще одним популярным объяснением - процессы, мол, были инспирированы попами, вконец спятившими на почве фанатизма и воздержания. Второго у протестантов вовсе никогда не водилось, а первое носило характер весьма своеобразный. Протестант-фанатик - существо мало того, что донельзя свирепое, так еще и социально активное. И каналов, по которым он мог на горе ближним направить свое человеконенавистничество, всегда имелось превеликое множество. Однако ведьм жгли.

3. Самое, пожалуй, примечательное обстоятельство. Наравне со страхом перед колдовством в эту эпоху в обывательских массах присутствовал огромный к нему интерес. Ведьмачество было чрезвычайно популярно, крестьяне не задумываясь прибегали к помощи и советам ведьм, творили заклинания, горожане вовсю обращались к астрологии, гаданиям, опять-таки всевозможным мелким ворожбам и заклятьям, в серьезных случаях - стремились заручиться помощью колдуна. "Колдовство до такой степени развилось, что дети на улице и в школах учили друг друга колдовать."(с) (Альфред Леман)

Сказанного, пожалуй, достаточно, чтобы сделать вывод: причину массового психоза следует искать не во внешних обстоятельствах, будь то политика или чьи-то безумие и фанатизм, а именно в самой идее колдовства, по какой-то причине ставшей достоянием широких масс.

Сопоставим некоторые даты.
В 1484 году была обнародована булла папы Иннокентия VIII “С величайшим рвением”, где неверие в колдовство объявлялось ересью, а преследование ведьм и колдунов - насущной необходимостью. Охота на ведьм была объявлена официально, и этот год можно условно, но с достаточной степенью точности принять за исходную точку массового психоза. Нельзя сказать, чтобы до этого ведьмовских процессов не было, они были, но в качестве отдельных проявлений рвения отдельных лиц.
Естественно предположить, что причину и само зарождение явления, заставившего папу проявить такую решительность, следует искать в десятилетиях, этой дате предшествовавших.

На дворе, однако, эпоха Возрождения.
В 1461 году Марсилио Фичино публикует перевод трактатов "мага" Гермеса Трисмегиста, в комментариям к которым разрабатывает свой вариант "герметической магии".

В 1486 году Пико делла Мирандола обнародует "900 тезисов", в которых закладывает основы каббалистической магии, которую будет усердно развивать в дальнейшем.

Иными словами, в десятилетия, непосредственно предшествовавшие повальному "ведьмовскому" психозу, "титаны Возрождения" вовсю, наперегонки друг с другом, разрабатывали колдовские методики и возвращали к жизни забытые темные культы. Искали, как всегда, - власти, силы, бессмертия. Но не только.

Между этими известными нам "столпами" - среда, антисистемная по отношению к тогдашней католической системе, "малый народ", разрушительное начало. Ренессансная элита сплошь и повально была поражена сатанизмом. Общество заражалось от нее.

Я вижу два возможных пути такого "заражения"; вполне возможно, задействованы были оба.

Во-первых, простолюдины тоже иногда читали. Ученик аптекаря вполне мог ознакомиться с "900 тезисами" - а почему нет? - и поведать о них приятелю. И хотя читал он, скорее всего, так же, как бабелевский боец Первой конной марксов "Капитал": "Таблицы-графики пропускаю, в пролетарскую сущность - вникаю."(с) - "пролетарская сущность" сих трактатов, как показали события, вполне до него доходила.
Простолюдинам ведь тоже хотелось власти-силы-бессмертия путем колдовства - и, может быть, больше, чем господам, ибо другого способа получить все это, расквитаться с обидчиками, отомстить за унижения у них не было.
Нельзя также забывать и о том, что все, о чем говорят между собой господа, становится известно слугам - опять-таки в своей "пролетарской сущности". Вырвавшись из кабинетов элиты, колдовство пошло гулять по городам.

Во-вторых, нельзя упускать из виду антисистемную суть Возрождения, его враждебность к католичеству. Вброс колдовских идей в массы мог быть и намеренным.
В колдовство верили, верили все. Если верил Фичино - странно было бы, если бы не верил Инститорис. Да еще после папской буллы.

Трудно сказать, что вызвало появление этой буллы - искренняя готовность бороться со злом или стремление оставить "власть-силу-бессмертие" для избранных. Или стремление подлить масло в огонь всеобщего помешательства на сатанизме. От Иннокентия в равной степени можно было ожидать всего. Во всяком случае, свой вклад в развертывание истерии эта булла внесла.
Вырвавшись на улицы, колдовство порождало жажду и панику.

@темы: Реформация, герметизм, гностики, ведьмы, Молот ведьм, Возрождение, мылси друзей

---

О революции

Автор smirnoff-v

Любят у нас писать, что народ плох, и потому революцию не учиняет. Ну ладно, пускай не плох, пускай, разрушены связи, объединяющие людей в народ. И вот как только мы связи восстановим – начнется… Что начнется, непонятно, ибо торжествует еще одна любопытная гм… «стратегема». А именно, что лимит на революции мы уже исчерпали. И тот и другой подход - чистейший взор, и вот почему.

Во-первых, народ никогда не устраивает революций. Народ в крайнем случае бунты устраивает, с пожарами и пьянкой, но никак не революции. Нигде в мире народ не является субъектом революционного действия.

Обычно революции происходят следующим образом: конфликт во властной среде приводит к управленческому параличу и народ забрасывает всю свою государственную деятельность, продолжая исполнять только минимум, необходимый для непосредственного выживания себя лично. Он сидит на завалинке и лузгает семечки, наблюдая за обрисовавшейся катавасией. Не зря семечки стали негласным символом русской революции. Что там лузгали французы в эпоху своей революции или американцы в эпоху войны за независимость, я не знаю, но что-то лузгали.

Но вернемся к революции. Насчет конфликта элит я конечно упростил. Тут можно порассуждать и о метафизическом тупике, о невозможности для власти в определенных условиях сформулировать свою экзистенцию… но да Бог с ним, я ведь о феноменах революции.

Итак, после развала всего и вся, после того как солдаты бросили (или унесли с собой) ружья, городовым дали в глаз в лучшем случае, а чиновники ощутили полную бессмысленность написания бумажек и перестали ходить на работу и т.д. возникает хаос, который кто-то может поднять и организовать. Если таких претендентов больше, чем один, начинается гражданская война между ними. Если только один, никакой войны не начинается.

А что за претенденты-то? Тут не нужны миллионы. Тех же большевиков на февраль 17-го было около 10 тыс. человек, причем половина в эмиграции.

Может быть и меньше, если нет противостоящих сил, но на это рассчитывать чревато.

Если посчитать, сколько людей воевали в первый год русской гражданской войны (до того как начались массовые мобилизации), то уверяю вас, вы удивитесь немногочисленности участников этого «грандиозного» противостояния. Не менее удивительно соотношение тех американцев, которые сражались с англичанами, и тех, которые лузгали семечки, тех, которым по барабану было называть себя американцем, или английским колонистом.

А что же народ, спросите у меня вы? А у народа требование одно: «чтоб налога в город не брали, и что бы керосин из города привозили».

Скажете, что я народ вовсе и в грош не ставлю. Никак нет! Народ еще сыграет свою гармонь. Во время гражданской войны, тот, кому народ меньше сопротивляется, тот и выигрывает, ибо у него больше остается сил на борьбу с врагом.

Более того, коли и конкурентов нет, но поднимет власть кто-то с совсем чуждыми идеями, то хаос не может быть преодолен, и народ продолжит лузгать семечки до появления мало-мальски приемлемого кандидата.

И последнее, для России верно. Зачастую одна из сторон конфликта в преддверии поражения таки решает привлечь внешние силы, запросить прямой помощи у иноземного супостата. Если на это удалось подвигнуть политического противника, значит вы победили. Ибо «Фас!» на любого иноземного солдата в иноземной форме на русской земле – инстинкт, перевешивающий любые философии и экзистенции. Он действует независимо от социального статуса, происхождения и почти (!!!) политических убеждений.

Теперь вернемся к тезису, о том, что лимит революций мы уже выбрали. Сказать это, значит заявить, что мы уже мертвы. Только мертвец полностью исчерпал свои лимиты на революцию. Если же мы полагаем продолжить свое существование в истории, и не только продолжить, но и продолжить субъектно, значит, революции у нас еще будут, как и кризисы и эволюционные траектории.

Что такое революция в политическом плане? Это кардинальная смена экзистенции власти, кардинальная смена властного целееполагания, методов, способ формирования и организации.

Почему она происходит? Потому что наличная власть утеряла осмысленную цель, методы ее не работают, способы формирования выносят наверх только дерьмо, а организация разваливается за счет отсутствия связности.

Следовательно, не революционеры делают революцию, а власть приводит к ситуации, когда не сделать революцию нельзя. Альтернативой остается только перманентный хаос и смерть народа и государства, как той формы, в которой народ проявляет себя в истории.

Все это я пишу вовсе не потому, что предлагаю немедленную революцию. Наоборот. Я выступлю тут как охранитель. И вот почему!

Сегодня власть в России уже в тупике и не может провозгласить осмысленную цель. Методы ее не работают, все нацпроекты и иные инициативы превращаются в слабо оформленное нано с дурным запахом. Остается только часовые пояса менять. Что у нас всплывает по властной вертикале – известно. Но и то, что всплывает, не имея осмысленного целеполагания, уже теряет возможность единого, солидарного хотя бы внутри своей шараги, действия. Так что революционная ситуация на носу. Та ситуация, когда революция или смерть!

Но мы к революции не готовы!!! В России нет достаточно организованных сил, которые бы желали и могли осуществить национальную, патриотическую модернизацию. Просто нет!

Ибо нужно однозначно понимать, что в России есть небольшая, но вполне идейно, финансово и организационно консолидированная тусовка, которая революцию делать не собирается. Революционную ситуацию подталкивает, торопит всеми силами, а революцию делать не собирается никак. Ее устраивает перманентный хаос и смерть русского народа как субъекта истории.

Впрочем, она и не может делать революцию, потому что никого осмысленного целеполагания, кроме «убейтесь вы все, русское быдло», она предложить не в состоянии.

Вот этой тусовке, вот этой силе и придется противостоять в ситуации хаоса.

Готовы ли мы к этому сегодня?

А я полагаю, что речь идет именно о сегодня. В крайнем случае завтра, совсем-совсем завтра. Я наблюдаю, как раскачивают верхи через убогую «тандемократию», позиционируя Медведева как либеральную альтернативу Путину. Может и Медведев не желал бы, но понемногу ему не оставляют выбора, флажками загоняют на одну единственную дорожку.

И в этом случае хаос наступит либо сразу в момент распада «тандема», когда расколются элиты, либо немного позже, когда Медведев останется один на один с той самой либеральной тусьней, не имея никакой базы, кроме этой тусьни. И тогда они спокойно убьют Россию.

Вы спросите, что за сигналы? Да их валом!

И недавние интервью Медведева в русле перестроечного карнавала, и скандальные подрабинеки, и шоковые компании, вроде милицейской. Технологии уже столь тривиальны, столь знакомы нам и по собственному опыту и по опыту соседей, что сомневаться не приходится. Уже сконструированная революционная ситуация вполне технологично обостряется.

А нам нужно время! Нам не хватило времени за многие годы ельцинской раскоряки, путинский стабилизец тоже был в этом плане неплодотворен. А жареный петух уже клюет в задницу.

Поэтому считаю:

1. Необходимо поддерживать сколь возможно путинский стабилизец. Более того, полагаю, что он до сих пор не навернулся именно потому, что множество людей, которые совсем не нано, или не совсем нано, не разумом, а интуицией ощущая близость пропасти, вопреки своей ненависти и раздражению делают, что должно и тем поддерживают режим. Я понимаю, что меня обвинят в охранительстве, но могу лишь успокоить, что сколь-нибудь существенно долго этот стабилизец поддерживать просто невозможно. Но получить немного времени нужно.

2. Необходимо срочно, даже лихорадочно договариваться со всеми, кто разделяет некоторые элементарные принципы. Как то, что русский народ, его культура, и его государство, как способ исторического бытия народа обладают самоценностью. Поэтому единство России священно, никаких разделов и сепаратизмов допустить нельзя и русское государство должно быть сохранено. Что России нужна национальная модернизация, как минимум ради того, что бы мы могли адекватно отвечать на внешние вызовы.

К этим двум основополагающим принципам, я бы прибавил и третий. Воровская приватизация должна быть пересмотрена. Я сейчас не ставлю вопроса о собственности вообще, я лишь говорю о собственности, полученной в результате известной всем приватизации. Это необходимо даже не ради модернизации (хотя для этого тоже необходимо, модернизацию нельзя организовать из Куршавеля), а потому что восстановление общественной морали невозможно без элементарной справедливости в отношениях собственности и власти.

Я вовсе не убеждаю перестать вести дискуссии, не соглашаться, возражать и т.д. Я говорю лишь о том, что бы в час X все были готовы пойти одной колонной. И националисты, хоть мало-мальски вменяемые, и коммунисты, и сталинисты, и православные радикалы… все, кто разделяет несколько простых принципов. Больше ни о чем не прошу. Или всему конец!
2009

@темы: революция, мысли друзей

---

Гилберт К. Честертоню Три типа людей

Грубо говоря, в мире есть три типа людей. Первый тип — это люди; их больше всего, и, в сущности, они лучше всех. Мы обязаны им стульями, на которых сидим, одеждой, которую носим, домами, в которых живем; в конце концов, если подумать, мы и сами относимся к этому типу.

Второй тип назовем из вежливости "поэты". Они большей частью сущее наказание для родных и благословение для человечества.

Третий же тип — интеллектуалы; иногда их называют мыслящими людьми. Они — истинное и жесточайшее проклятие и для своих, и для чужих. Конечно, бывают и промежуточные случаи, как во всякой классификации.

Многие хорошие люди — почти поэты; многие плохие поэты — почти интеллектуалы. Но в основном люди делятся именно так. Не думайте, что я сужу поверхностно. Я размышлял над этим восемнадцать с лишним минут.

У первого типа (к которому вы и я не без гордости можем причислить себя) есть определенные, очень твердые убеждения, которые называют "общими местами". Так, люди считают, что дети приятны, сумерки печальны, а человек, сражающийся против троих, — молодец. Эти мнения ни в коей мере не грубы, они даже не просты.

Любовь к детям — чувство тонкое, сложное, почти противоречивое. В самом простом своем виде оно слагается из преклонения перед радостью и преклонения перед слабостью. Ощущение сумерек — в пошленьком романсе и нелепейшем романе — очень тонкое ощущение. Оно колеблется между тоской и наслаждением; можно сказать, что в нем наслаждение искушает тоску.

Рыцарственное нетерпение, охватывающее нас при виде человека, вступившего в неравный бой, совсем нелегко объяснить. Тут и жалость, и горькое удивление, и жажда справедливости, и спортивный азарт. Да, чувства толпы — очень тонкие чувства; только она их не выражает, разве что взорвется мятежом.

Здесь-то и кроется объяснение необъяснимого на первый взгляд существования поэтов. Поэты чувствуют, как люди, но выражают эти чувства так, что все видят их тонкость и сложность. Поэты облекают в плоть и кровь несмелую утонченность толпы. Простой человек выразит сложнейшее чувство восклицанием: "А ничего паренек!"; Виктор Гюго напишет "L’art d’etre grand pere" ("Искусство быть дедом" фр.). Маклер лаконично заметит: "Темнеть раньше стало..."; Йейтс напишет "В сумерках".

Моряк пробурчит что-то вроде: "Вот это да!.."; Гомер расскажет нам, как человек в лохмотьях вошел в свой собственный дом и прогнал знатных мужей. Поэты показывают нам во всей красе человеческие чувства; но помните всегда, что это — человеческие чувства. Никто не написал хороших стихов о том, что дети отвратительны, сумерки нелепы, а человек, скрестивший меч с тремя врагами, достоин презрения.

Эти мнения отстаивают интеллектуалы, или, иначе, умники.

Поэты выше людей, потому что понимают людей. Нечего и говорить, что многие поэты пишут прозой — Рабле, например, или Диккенс. Умники выше людей, потому что не желают их понимать. Для них человеческие вкусы и обычаи — просто грубые предрассудки. Благодаря интеллектуалам люди чувствуют себя глупыми; благодаря поэтам — такими умными, как и подумать не смели.

Однако люди делают из этого не совсем логичные выводы. Поэты восхищаются людьми, раскрывают им объятия — и люди их распинают, побивают каменьями. Умники презирают людей — и люди венчают их лаврами. В палате общин, к примеру, много умников и немного поэтов. Людей там нет.

Скажу еще раз: поэты — это не те, кто пишет стихи или вообще что-нибудь пишет. Поэты — те, кому воображение и культура помогают понять и выразить чувства других людей.

Умнику воображение и культура помогают, как он говорит, "жить интеллектуальной жизнью". Поэт отличается от толпы своей чувствительностью, умник — своей бесчувственностью. Он недостаточно тонок и сложен, чтобы любить людей. Его заботит одно: как бы порезче их отчитать. Он знает: что бы эти необразованные ни говорили, они не правы. Умники забывают, что необразованности нередко присуща тонкая интуиция невинности.

Разберем один пример. Возьмите первый попавшийся юмористический листок, и вы увидите шутки о теще или свекрови. Вероятно, они окажутся грубыми — они ведь рассчитаны на толпу; вероятно, теща — толстая, а хилый запуганный зять ходит на задних лапках. Однако сама проблема тещи далеко не проста.

Дело не в том, что тещи толсты и грубы; довольно часто они бывают изящными и неправдоподобно ласковыми. Дело в том, что, подобно сумеркам, отношения с тещей и свекровью слагаются из двух чувств. Эту сумеречную суть, эту непростую и щекотливую проблему может выразить поэт, чаще всего — умный и правдивый прозаик вроде Джорджа Мередита или Герберта Уэллса, чью "Анну-Веронику" я только что с наслаждением перечитывал.

И я поверю им, потому что они пользуются волшебным ключом газетной карикатуры. Но приходит умник и говорит: "Теща — не что иное, как наш соотечественник. Половые различия не должны влиять на чувства. Теща — братский интеллект. Пора наконец освободиться от этой первобытной семейной иерархии!"

И вот когда он это скажет (а он скажет именно так), я отвечу ему: "Сэр, вы глупее грошовых листков. Вы пошлее и вздорнее самого нелепого куплетиста. Вы грубее и невежественнее толпы. Вульгарные остряки поняли хотя бы всю сложность дела, только не могут как следует выразить. Если вы действительно не видите, чего не поделили мать жены и муж дочери, вы не тонки и недобры, вам не понять глубокой и таинственной души человеческой".

Другой пример — старая пословица "Вдвоем хорошо, втроем похуже". Это истина, выраженная по-народному, другими словами — выраженная неверно. Втроем совсем неплохо. Втроем очень хорошо; дружить лучше всего втроем, как дружили поначалу три мушкетера.

Но если вы считаете, что вдвоем и втроем — одинаково, если вы не видите, что пропасть между двумя и тремя больше, чем между тремя и тремя миллионами, я вынужден сказать, как это ни прискорбно, что вы — умник и ни вдвоем, ни втроем вам хорошо не будет.

@темы: Честертон

---

"Черная пешка", отзыв

Автор smirnoff-vl

Не так давно прочитал, что показательной чертой нашей эпохи является отсутствие утопий. Разочарование в разуме, как средстве социального конструирования оставило утопии в прошлом. Ан нет!

По наводке tim-o-fay прочитал роман «Черная пешка» Александра Лукьянова. Роман о герое прогрессоре, попавшем в мире Саракш на Островную Империю. Его называют фанфиком к Стругацким.

Впрочем, вся стругацевшина в произведении нужна только для раскрутки сюжета. На самом деле перед нами чистейшая литературная Утопия. Интересна не сама по себе (во всяком случае, для меня), а как специфической отражение настоящего.

Например, в утопическом мире империи нет места гуманности, как идеи. Во главе стоит разум и справедливость. А, как известно, справедливость и милосердие лежат на разных полках. (Не так страшно, если Бог гневен… страшно, если Он справедлив). Удивляет вера автора в разум и свои силы. Неужели ему не приходило в голову простое рассуждение: все прошлые утопии сегодня видятся наивными, а осуществление их скорее ужасным, чем прекрасным. Следовательно, и любая современная утопия будет точно так же смотреться в глазах потомков. И как следствие – выдумать идеальное общество невозможно.

Но как бы то ни было, утопия Лукьянова сурова и жестока, с концлагерями в своей совершенной, германской форме, и с рабством (правда я так и не понял, зачем оно надо). Что демонстрирует, насколько нас достала действительность, какую глубинную ненависть она вызывает.

Забавно сморится разделение жителей на три «касты» (пояса). Естественно не по происхождению, и не по профессии, а по «психотипу». Общество делится на тех, кто творит, на тех, кто агрессивен и на быдло, которое впрочем, не унижается, а вполне себе имеет достоинство - все это упрощенно, для более тонкого «проникновения» стоит прочитать произведение. А что бы поделить народ безошибочно, автор вводит Deus ex machina – агрегат странников, который помогает точно отличать психотипы людей.

Забавно потому, что у всех утопистов от начала времен тянет четко поделить человечество на части. Ибо как только появляются части – можно создавать машину, которая станет идеально выполнять свои функции. Механистичность мышления – общий признак всех утопистов! Ибо думать общество как целое, а структуру его, как зыбкую, постоянно меняющуюся, где структурные элементы постоянно меняют функции, роли, сливаются и расчленяются, перетекают одна в другую, - так думать очень сложно. И уж точно из этого не изготовишь машины.

Пугает меня западническое отношение к человеку, внедрившееся в нашу культуру. А именно мнение, что человек по природе злобное, жадное и подлое животное, а устройство общества должно ограничить зло в человеке и направить его на общее добро (благо). Так убийцы и садисты терроризируют население материка, захватывают рабов и с бесчеловечной жестокостью их гнобят, но все это выходит на благо обществу.

Русская культура и в частности – советская, имели совсем другой взгляд на человека. Что человек, по сути хорош и добр, только исковеркан грехом или социальными условиями, и общественный идеал – освободить этого доброго человека от искажающих его наслоений и болезней. Откуда мы нахватались западной дикости?

Любопытно, что автор, ощущая некоторый непорядок с его добродетельным гражданами (не убийцами и садистами, что ходят на субмаринах в набеги, а именно с творцами и тружениками), которые, как например ученые, проводят опыты на рабах (а-ля д-р Менгеле), или просто спокойно пользуются рабским трудом, выдумал способ освободить своих граждан от «абстрактной» гуманности. На островах,, после победы перестройщиков, сменили алфавит, со слоговых иероглифов на обычный буквенный. И переводить на этот новый алфавит стали очень выборочно. Следующие поколения просто не могли прочитать написанное неизвестными им иероглифами и таким образом удалось избавиться от существенной части традиции. Правда остается неразрешимый вопрос. Граждане империи по отношению друг к другу добры, любезны и предупредительны, уровень взаимоотношений индивидов очень высок, что возможно только при усвоении богатой культурной традиции. Но как из нее можно было вырезать кусочки, а нужное оставить… у автора не продумано. Общество без устойчивой традиции слабо, хаотично и несостоятельно. Это прекрасно понял Сталин, и восстановил и преподавание истории, и классической литературы в полном объеме еще до войны.

Немного отвлекусь. Меня всегда поражало мнение, что де в СССР так уж запрещали книги и это приводило к появлению неких образованцев и вообще некультурных людей.
Что-то конечно запрещали, но я сомневаюсь, что солжениценовские творения или приключения доктора Живаго так уж необходимы для культурного становления личности. Скорее наоборот. В СССР не просто разрешали, а усиленно пропагандировали и распространяли русскую и мировую классику. Именно то, что нужно, и то, что важно. Именно этим только и можно воспитать полноценную и свободную личность.

И еще хочу обратить внимание на мышление утопистов. У них отсутствует мера. Видимо дело в том, что определение меры в человеческих отношениях – обычно не дело рассудка, а чувства, интуиции. Чего не любят и не понимают утописты.

Герой – в некотором смысле рупор автора, сравнивает поведение обществ, в одном из которых пытаются заниматься прогрессорством (которое иногда приводит к жертвам) ради неких абстрактных идеалов, а в другом, тоже ради них, осуществляют опыты на живых людях. И герой говорит, что по сути различия нет.

По сути, оно может и нет, а вот по мере – есть. Разуму это не понятно, а вот духу очевидно.

В общем, немного испугала меня книга, имеющая массу положительных отзывов. Что-то гадкое в нас поселилось.

Пи. Си. Ненависть к христианству, и в первую очередь православному у автора удивительная. Такого атеистического мракобесия редко встретишь. Впрочем, поскольку его атеизм густо замешан на невежестве, то вызывает только смех.

@темы: фанфики, мысли друзей, Стругацкие, Черная пешка, фантастика

---

"История вечности" Борхеса

В первой части рассказа рассматриваются античные представления о вечности, а заодно и платоновские идеи.

На самом деле Платон постоянно задавался этическими вопросами. Что такое добродетель, истина, красота всё время обсуждается в его диалогах, он рассматривает эти вопросы с разных сторон, много лет опять и опять к ним возвращается. Такие вещи как, скажем, милосердие и справедливость каким-то образом присутствуют в нашей жизни: о любых двух поступках мы можем сказать, какой из них более справедлив, хотя самой справедливости никто увидеть не может. В конце концов Платон приходит к выводу, что справедливость, милосердие, добродетель и прочее существуют нетрадиционно, именно в виде идей. Поступок может быть причастен справедливости, некий предмет - красоте, так мы и определяем, справедлив ли поступок и красив ли предмет.

Далее, идея может быть у того, у чего есть противоположность - это критерий, по которому определяется, можно ли в данном случае говорить об идее. Милосердие и жестокость, правда и ложь, добро и зло проявляются попарно. В каком-то действии больше милосердия и меньше жестокости, в каком-то предмете больше красоты и меньше уродства. Всё, причастное миру идей, причастно к нему именно таким образом.

Отсюда понятно, что у единичной вещи не может быть идеи, хотя бы потому что у неё нет противоположности - что противоположно чаше или собаке? Да ничего, потому и об идеях тут говорить не приходится. Как мы уже видели, идеи нужны не для этого.

Что же мы читаем у великого и прекрасного Борхеса, которым я много лет безоговорочно восхищалась? Что у него много претензий к платоновской вечности, которая есть странный паноптикум застывших архетипов, невообразимый и в бреду. Платон, оказывается, предлагает нам поверить в Столовость, которую вообразить трудно, но отвергнуть которую автор не решается, ибо как же возможен стол без Столовости? Нелегко вообразить себе и Львиность, а также отделить Львиность от Рыжести, Гривастости и Когтистости. А помыслить вечность, где всё это существует вместе, и подавно невозможно, и не уговаривайте.

Вот оно как. Вот откуда мы это помним. Вот почему это носится в воздухе. Безликие составители философских дайджестов и безымянные гуманитарии, читающие философию в ВУЗах и техникумах, обрели лицо и голос, да какое лицо и какой голос! Короткий рассказ, написанный с обычной для Борхеса легкостью и блеском, являющий несомненную эрудицию автора и его писательское мастерство, повредил философии Платона больше, чем стоики и эпикурейцы вместе взятые.

Борхес предлагает и свое понимание вечности, полунабросок, полуэмоция, полувоспоминание, всё, разумеется, очень условно, но вот что можно понять: каждый день есть один и тот же день, потому он не исчезает, потому это и вечность. Это типичное античное восприятие времени: каждый день - это один и тот же день, каждый год - это один и тот же год. Как раз в то время, когда Борхес писал о вечности, Честертон писал о возвращении язычества, которое наползает на Европу. ГКЧ был снова прав. Как всегда.

@темы: Честертон, идеализм, Платон, Борхес

---

О смерти автора, экзистенциализме и действительности разумного

Хотелось бы поделиться синематографической иллюстрацией вот этого текста. Это свидетельство тем ценнее, что автор его, разумеется, придерживается либеральной перестроечной точки зрения на происходившие в тридцатые годы события, но мы не собираемся вникать в то, что там себе думал автор, мы просто будем работать с текстом, то есть в данном случае с фильмом.

Это фильм «Утомлённые солнцем». С тех пор, как его показали по телевизору сразу после выхода на киноэкраны, я его не пересматривала, то есть со студенческих лет о нем не думала, но тем не менее именно он вспомнился как наиболее подходящий к данному посту. Итак, что мы видим в фильме.

1937 год. Комдив Котов, один из тех, кто делал революцию, несправедливо подвергается ужасным репрессиям. В фильме изображен его последний день на свободе, а ретроспективно дана и вся его заслуженная жизнь. Посмотрим же, чем занимается наш главный герой.

Котов живёт в шикарном доме, почти дворце, живёт роскошно и со вкусом, с ним проживают его слуги, родственники, приживалы, все они развлекаются, веселятся, ничего не делают, а просто-напросто проедают казенные харчи и растрачивают народное добро. Ни тени понимания, что в мире глобальный экономический кризис, что Европа стоит на пороге новой большой войны, что страна, где они живут, должна решать сложнейшие проблемы просто чтобы остаться на географической карте, что нужно заниматься сельским хозяйством, промышленностью, строить с нуля целые отрасли, что это жизненно необходимо и времени уже почти не осталось – нет, что вы, такие заботы не имеют доступа в этот уютный мирок с танцами, шарадами, пикниками и музицированием по вечерам. Вопрос о том, что должен делать в такой ситуации человек с властными полномочиями Котова не то что не получает ответа – он даже не ставится. По-моему, чиновник-необуддист на его должности был бы просто находкой и сокровищем, превышающим ожидания: у чиновника хотя бы есть понимание того, что кроме его шкурных интересов существует еще и Дело, и уже задача умелого руководителя направить это понимание в созидательное русло, в случае же Котова направлять просто нечего, человек живёт совершенно иными представлениями: двадцать лет назад он сделал революцию наганом и шашкой, и теперь всё, что было барское, стало его, он теперь будет шиковать, а если надо не спать ночей и работать без выходных по 16 часов в сутки на самых важных и ответственных участках - увольте, это не для нас, мы, слава Богу, не при царском режиме живём.

Это подтверждает сильная (столько лет прошло, а я не забыла!) сцена, где Котов играет с дочкой и смотрит на свою фотографию со Сталиным: он чувствует приближение чего-то страшного, чувствует, что времена изменились и старая дружба его не спасет, но идёт ли он дальше смутного чувства? Вовсе нет. Включить мозги, подумать, что происходит и почему, осмыслить ситуацию вне понятий блата и кумовства он не в состоянии даже перед лицом смертельной опасности! Камю, современник Котова, писал: думать так страшно, что люди способны на это только под страхом смерти, и то не все. Мне это всегда казалось некоторым преувеличением, но что такие случаи бывают, ясно и убедительно показывает наш фильм. Удивительно и страшно видеть, как человек изо всех сил уклоняется от осмысления своей истинной сущности, от понимания стоящих перед ним задач и своего соответствия этим задачам. Кто-то ещё будет утверждать, что разумное недействительно в этом мире? Что ж, послушного фортуна ведет, а непослушного тащит, и не говорите, что вас не предупреждали.

@темы: Россия, Сталин, СССР, УС

---

НЛО и философия

По книге Дональда Мензела, "О летающих тарелках". Книга издана в СССР в 1962-м году, когда человечество только ещё мечтало о полётах на Луну, увлечение тарелочками началось совсем недавно, материал собран даже за 19-й век, и комментарии автора очень хороши. Были же нормальные люди... Но по порядку.

В 19--20-м веке стало наблюдаться гораздо больше огней на небе потому, что их стало гораздо больше на земле, особенно после изобретения электрической лампочки. Также на небе стало гораздо больше реальных летающих объектов, вроде спутников и самолётов. Всё это вместе взятое способно вызвать столько искажённых отражений и миражей, что не заметить их было нельзя. Но вот интерпретация этих движущихся огней и теней как инопланетных кораблей - это совсем другой вопрос.

Мензел начинает своё исследование с самых знаменитых появлений "воздушных кораблей" в 19-м веке (тогда их называли именно так)

"22 ноября 1896-го года жители Оклэнда (штат Калифорния) наблюдали на небе непонятный предмет. Пассажиры трамвая заметили, что над ними летит нечто вроде сигары с крыльями и от её головной части исходит яркий свет."

Чтобы разобраться в этом деле, продолжает Мензел, нужно знать... нет, не погодные условия и температуру воздуха в Калифорнии в это время года, как можно было бы предположить. Нужно знать, какие основные проблемы владели умами жителей в то время. Какой пассаж! Однозначно наш человек! В то время Эдисон как раз недавно изобрёл дуговую лампу накаливания и активно работал над самодвижущимся летательным аппаратом; тем же самым занимались ещё несколько изобретателей, а газеты писали о французских инженерах, запатентовавших сигарообразный (а не шарообразный, как до сих пор) аэростат. Естественно, движущийся огонь был принят за летающий корабль. Вместе с распространением этой новости на восток летающий корабль стали наблюдать и в восточных штатах, за полтора года он долетел до восточного побережья, его видели тысячи людей, находили упавшие с него предметы и даже письма, замечали членов экипажа и пассажиров. Каждое сообщение о летающем корабле становилось сенсацией, и эта новость добралась даже до Франции как раз тогда, когда она уже до смерти надоела американской публике и воздушный корабль был заменён новой беспроигрышной сенсацией.

Это лишь один пример, показывающий, как строится история о летающих тарелках: в начале неправильная интерпретация, если публика этому поверила, весть разносится, ширится, появляются подтверждения от экзальтированных людей и добавляются мистификации. Постепенно шумиха спадает, но остаётся общее ощущение "в этом что-то есть".

Теперь не откажу себе в удовольствии процитировать автора дословно. Американская научно-популярная книжка, а какие поднимаются вопросы! Самые злободневные, самые интересные наши философские дискуссии (включая спор номиналистов и реалистов) легко помещаются в этот абзац:

Как я уже говорил, познание не входит в функции органов чувств. Наше восприятие приобретает смысл лишь на основе имеющего опыта. Увидев стул, мы знаем, что это такое, поскольку нам приходилось пользоваться стульями и раньше. То же самое происходит и с летающими тарелками, абсолютно неизвестными нам прежде; они ни о чем не говорят нашему уму, пока, покопавшись в своем опыте, мы не находим какой-нибудь основы для их понимания. Если этой основой станет какая-нибудь научно фантастическая повесть, то можно будет принять и гипотезу межпланетных кораблей.

Всем номиналистам, которые считают, что единичные вещи прежде идей, перечитать ещё раз. Если у нас заранее нет в голове идеи, мы не видим никаких единичных вещей, вот так-то.

@темы: реализм, Мензел, номинализм

---

Нашёл стихийных буддистов

Автор schwalbeman

А. Пятигорскому удалось сильно зацепить мое внимание тезисом о том, что единицей западной философии является идея (философия имеет дело с идеями, рождая их, превращая одни в другие, анализируя взаимодействие, обрабатывая идеями идеи), а в буддийской философии в качестве такой единицы выступает текст (философия имеет дело с текстами, рождая их, превращая одни в другие, анализируя взаимодействие, обрабатывая текстами тексты). Идея не то чтобы безразлична буддисту – она просто не жестко определена имеющим для него первостепенную важность текстом, не восстанавливается по нему. Более того, она никак не участвует в философской кухне буддистов (хотя, если мне не изменяет память, "правильные взгляды" – один из элементов БВП).

Я думал эту мысль, наверное, неделю. Поскольку личная моя философия – западная, мне безразличен, по большому счету, текст А. Пятигорского. Мне даже неважно, прав он или нет. Но идея мне понравилась, вне применимости к каким-то там индусам, про которых вообще неизвестно, существуют они, или их американские программисты придумали, чтобы было на кого свалить ответственность за ошибки в коде (американские программисты существуют, все американское существует).

А еще я вспомнил опыт своего общения с одним чиновником в одном учреждении. Мне приходится время от времени общаться с бюрократами, но этот был, видимо, самый правильный из всех, кого я видел. Правильность выражалась в том, что он совершенно не жил в мире людей, а жил в мире документов (как пресловутые буддийские философы якобы живут не в мире идей, а в мире текстов). Мне нужно было собеседоваться с этим человеком, и он принес в переговорную комнатку папочку с бумажками. Часть этих бумажек я написал о себе. Иные бумажки другие люди написали обо мне. Некоторые я написал о других людях. Наконец, некоторые бумажки были написаны компьютерами обо мне, других людях и других компьютерах. Вот в этой-то папочке и была подлинная жизнь. А я, сидящий на стуле, был не жизнь, а недоразумение. Я восхищался этим профессионалом: он записывал мои ответы на бумажку – и общался потом с этой бумажкой. Стоит ли упоминать, что все симпатии моего чудесного собеседника доставались именно тому, чье бытие для него носило характер предельной достоверности, т.е. документам.

Всё думаю, нет ли в этом тоже буддизма?
2009

@темы: мысли друзей

---

Нидерланды: пропаганда

Автор edelberte

Примечание: испанцы пишут Алва, говорят Альба, так что герцог Альба - единственная ассоциация с главным героем, которая могла у меня возникнуть. Честно говоря, вовсе не мастерство автора эпопеи, а нижеследующий пост причиной тому, что я одолела первый том ОЭ.

Окончание. Начало здесь

Однако самым интересным во всей этой истории является вовсе не она сама. Самое интересное - это то, как она преподносится. Заметьте - столетиями. Начиная с Шарля де Костера и заканчивая школьными учебниками.

Всем нам известно, что Филипп Второй, король Испанский, был маньяком и садистом, ненавидевшим Нидерланды просто так, по лютой злобности своей. А то, что историки, внимательно изучая источники, не находят ни в его характере, ни в его деятельности ни малейших признаков маньячества и садизма, - совершенно неважно.

Всем нам известно, что герцог Альба заслуженно прозван Кровавым, что он чудовище, с которым может по кровожадности сравниться разве что Сталин, что он взорвал плотины и затопил пол-Нидерландов. И неважно, что Лейден вместе с лагерем осаждавших его испанцев затопили, открыв плотины, сами его осажденные жители; что осаждал его вовсе даже не Альба, а пришедший ему на смену Луис де Реквезенс. Что жестким мерам, предпринятым Альбой, предшествовала чудовищная резня католиков, учиненная в провинциях кальвинистами и известная как Иконоборческое восстание, - все это, конечно же, неважно. Кто об этом знает-то?

Мало кто знает и то, что Фернандо Альварес де Толедо герцог Альба был самым блистательным полководцем той эпохи. Поражение Испании в Нидерландах - не его вина. Там вообще нечего было делать полководцу, а по большому счету, расклад был таков, что вряд ли кто-то что-то вообще мог бы сделать. Во время войны Испании с Португалией герцогу было уже семьдесят лет, и он давно удалился в имение на заслуженный отдых. Но когда испанские войска стали терпеть поражение за поражением, король призвал Альбу. Престарелый герцог выполз из своих цветников, возглавил потрепанную армию - и раскатал португальцев в лапшу.

Что же касается кровавости - все разговоры о ней основаны на количестве смертных приговоров, подписанных лично герцогом. Иными словами, имела место судебная процедура, и Альба лично брал на себя ответственность за каждый вынесенный приговор. Рассказать вам, как в ту эпоху было принято разделываться с непокорными вообще без всяких приговоров? О деревнях, сожженных просто так, на всякий случай? О повадках немецких князей? О том, что вытворял Иоанн Лейденский в Мюнстере, - рассказать?

Чем же вызвана такая упорная ненависть к давно почившему герцогу? Я думаю, это связано с тем, что стараниями Костера революция в Нидерландах стала единственным романтическим эпизодом за всю историю воцарения капитализма. Единственным пропагандистским козырем. Если эту историю поставить под сомнение - предъявлять будет попросту нечего. Унылая история торжества корысти, корысти и еще раз корысти - над всем, что благородно.

И все-таки есть что-то еще. Так же, как в ненависти к Сталину, в ненависти либералов к Альбе есть что-то иррациональное. Что-то вроде застарелого страха, проявляющего себя злобой - и по сей день. Вот, посмотрите сюда. Обратите внимание, КТО говорит и КАК говорит.
www.echo.msk.ru/programs/vsetak/54851/
Пока нас ненавидят наши враги - мы живы и воюем.

@темы: Контрреформация, Реформация, Испания, Европа, католичество, мысли друзей, протестантизм

---

Аверинцев о неоплатонической магии

Автор edelberte

По поводу Гипатии

Поскольку, наверное, не все помнят, что представляли собой "наука и философия" той эпохи, о которой идет речь, и насколько они были далеки от науки и философии Аристотеля и даже Платона, позволю себе в качестве примечания привести выдержки из научной работы еще советских времен, когда магию не принято было рассматривать иначе чем как суеверие; из работы, автор которой был очень мягок в своих формулировках.

"Уже Порфирий больше думал и писал о материях так называемой "практической философии", обнимавшей различные виды гадания и магии в неразделимом единстве с языческим культом; однако его высказывания на данную тему не лишены отстраненности. Он полагал, что философ наилучшим образом достигает единения с божественным началом на путях интеллектуального созерцания, и только для толпы, неспособной к философствованию, необходим путь магического ритуала. Иное дело Ямвлих. Его уже не удовлетворяет осторожность Порфирия; там, где Порфирий обставляет апологию культовой практики интеллектуалистскими доводами, Ямвлих повышает голос для экстатических похвал "силе, и дивному посвящению, и сверхприродной, всепревышающей надежде", как плодам сакрально-магических действий. Пресловутая "теургия", т.е. белая магия неоплатоников, система упражнений и ритуалов, позволяющая "посвященному" стать, как боги, для него не ниже умозрения, как это было для Порфирия, а выше; "вне теургии нет дороги к божественной жизни". Теургия не подвластна суду разума, хотя бы идеалистического и мистического разума ранних неоплатоников; Ямвлих вменяет Порфирию в вину, что последний трактовал теургические проблемы "философски", между тем как их можно и должно трактовать только "теургически".

Теории соответствовала практика. Биографическое предание о Ямвлихе доносит до нас образ тайноведца и чудотворца, который с загадочной улыбкой вызывал на глазах у потрясенных учеников чету демонов, обитавших в двух соседних источниках, а во время своих регулярных медитаций витал над землей в сиянии лучей.

Для понимания последних судеб языческой эллинской философии необходимо помнить, что "теургическая" установка Ямвлиха победила.
<...>
Одного нельзя сказать ни о смерти Сопатра, ни о смерти Максима, ни даже о много более трагической и несправедливой смерти Ипатии; нельзя сказать, что суеверные современники по невежеству приняли ученых за магов. Ученые сами выдавали себя за магов, и притом с глубоким внутренним убеждением. Конечно, они были жертвами суеверия; однако того суеверия, которое сами обосновывали и распространяли. Чем они не были, так это мучениками науки. В лучшем случае они были мучениками языческой религии. Им, духовным детям Ямвлиха, пришлось расплачиваться за оккультистские увлечения своего учителя."

С. С. Аверинцев "Эволюция философской мысли" в сб."Культура Византии. 4
- первая половина 7 в." М., "Наука", 1984

@темы: гностицизм, Аверинцев, мысли друзей, Гипатия, неоплатонизм